Тихое оружие

С тех пор Артем часто ходил к тете Насте мимо аэродрома и, кося глазами, пересчитывал самолеты: сколько тут «хейнкелей», «юнкерсов» и «мессеров».

К тетке он ходил с удовольствием, потому что она хорошо его привечала, угощала сметаной и поджаренными колдобиками — картофельными пельменями. Там он встречался со своим братом-сверстником Федюнькой, с которым дружил.

Тянуло туда мальчика и потому, что он любил наблюдать, как ухаживают за своими птенцами аисты, свившие большое гнездо на соломенной крыше теткиного сарая.

Вот и в эту весну они опять прилетели на насиженное место. Да, надо бы сходить в деревню по знакомой тропе, мимо аэродрома, но сейчас там не пройдешь: его «друг» Ганс убыл в отпуск. Уезжая, он сказал Артему о том, что у него на родине «драй мальшик», что старшему, Карлу, уже шестнадцать лет, и его тоже, наверно, возьмет война.

Прощаясь с Артемом, который напоминал немцу сыновей, Ганс подарил ему губную гармошку. С тех пор тот не расставался с ней, наигрывая простенькие мотивчики, и не гадал, не думал о том, что впоследствии мелодия, сыгранная на этой гармошке, станет сигналом тревоги для отца и его друзей.

Первая весточка

Наступило утро. Апрельское солнышко залило своим теплым светом улицу, двор и через окно ворвалось в дом. Проснувшись, Нина сладко потянулась. Услышав за окном чириканье воробышков и писклявые голоса касаток, лепивших гнездышко за стрехой, она вспомнила о том, что и у них в Стайках ласточки лепили такие же земляные чашечки.

На мгновение ей почудилось, что нет никакой войны, что она находится дома и вот-вот услышит добрый голос матери: «Ниночка, будет тебе потягиваться, вставай. Ранняя птичка уже носик прочищает, а поздняя лишь глазки продирает…»

Ах, какое это было благодатное время! Набегавшись вечером, утром проспишь долго, а мать не разбудит вовремя, пожалеет. Вскочишь с постели, выбежишь во двор и давай плескаться холодной водой.

А тут не выбежишь и не крикнешь, как в детстве: «Солнышко, солнышко, я тебя люблю!» Впрочем, ребятишки, ее новая родня, кажется, уже на воле: что-то не слышно их в доме. Нет, кто-то есть… Вон из-за полога показалось розовое личико Милочки.

— Пойдем на улицу! — позвала она.

Нина с улыбкой поманила ее пальцем, но девочка не переступила порог:

— Мама и папа будут лугать.

Хлопнула наружная дверь, и послышался строгий окрик матери:

— А ты чего тут вертишься? Милочка махнула ручкой и скрылась.

Анна Никитична принесла Нине в комнату таз с водой:

— Умойся здесь.

И пока девушка умывалась, наставляла ее:

— Держи, Нинушка, ухо востро! Нынче утром соседи уже выспрашивали о тебе, что да как… Особенно донимала длинноносая Агафья. А я ей говорю: вот, мол, своих детей куча, а тут еще лишний рот прибавился. А она мне: «Да что ты, Никитична, бога гневаешь? Ведь ты ей мачеха! Смотри, народ осудит тебя. Скажи спасибо, что помощь тебе бог послал. Видим, закружилась со своим выводком…» В общем, пока оглядись, обвыкни.

И пришлось Нине в первые дни заниматься только детьми, которые так быстро привыкли к ней, словно она действительно была своя и жила с ними давно.

Улучив как-то минутку, когда осталась с «отцом» наедине, спросила:

— А как «Северок»?

— Он уже тут.

— Отлично! — обрадовалась Нина.

— Покажите где.

— Не горячись. Днем много глаз.

Девушка скрепя сердце согласилась, хотя ей не терпелось поскорее проникнуть туда, где была спрятана рация, и связаться со своими.

Наступил вечер. После ужина дети устроились на полу и вскоре уснули.

Анна Никитична легла на кровать и, покачивая люльку, тихо замурлыкала: «Баю-баюшки, не ложись на краюшке, с краюшка упадешь, головушку разобьешь…» Павлик ворочался, трудно засыпал и временами стонал, вскрикивал, как будто опасался краюшка, с которого можно упасть.

А когда уснул, мать все равно не смогла сомкнуть глаз: знала, что муж и Нина должны сегодня ночью связаться с Москвой…

Девушка подготовила коротенькую радиограмму и доложила «отцу»:

— У меня все в порядке.

Григорий Михайлович сначала отправился один и, обойдя дом, вернулся к «дочке», дожидавшейся его в своей комнате.

— Можно, — шепнул он.

Вместе вышли во двор и осмотрелись: на улице и на задах пустынно. Молчит и темно-зеленый курганчик-дзот за соседним двором. Месяц — полкаравая. Небо в звездах, словно в веснушках. Сунув Нине в руку карманный фонарик, Григорий Михайлович шепнул:

— Потихоньку лезь. Смотри не сорвись! Я внизу покараулю.

Девушка поднялась по хлипким ступенькам и нырнула на чердак. Нагнувшись, стала присматриваться. Темно… Кое-где лунная белизна прорывалась в щели крыши яркими бликами. Пахло прелью, пылью и мышами. Где же тут корзина, в которой спрятана рация?

Нине не хотелось без нужды зажигать фонарик: вдруг кто-нибудь заметит с улицы? Она ощупью шагнула и наткнулась на ящик. В этот момент недалеко, на ложном аэродроме, вспыхнул мощный прожектор, и огромный белый меч зашарил сначала по небу, а потом скользнул к земле и, осветив поселок, кинжальчиками прорвался в щели крыши.

Нина вздрогнула и зажмурилась. В глазах зарябило. Полоски пронзительного света вырвали из чердачной темноты ящики, кадушки, поржавевшие ведра, тазы и… корзину.

Встав на колени, девушка вытащила из нее какое-то тряпье и на самом дне, в двух парусиновых сумках, нащупала рацию и батареи питания. «Вот оно, мое тихое оружие…» Нина бережно вынула из корзины «Северок».

Поставив его на ящик, она торопливо заправила за стропила шнур-антенну. Надев наушники, склонилась к рации и положила правую руку на ручку «волны». В левой — держала фонарик, но пока не зажигала его.

В уши хлынул разноязыкий, суматошный радиоэфир, в котором выделялась немецкая речь, прославляющая победы на восточном фронте. Поймав нужную волну, Нина направила луч карманного фонаря на бумажку с колонками цифр. Тихонько заклевал ключ: ти-ти-ти… Пошла морзянка точками и тире…

Передав радиограмму, девушка спрятала рацию в корзину и вновь прикрыла ее тряпьем. От волнения била мелкая дрожь.

Радостная, Нина быстро спустилась с чердака. А когда вошла в свою комнату, увидела Анну Никитичну с подушкой в руках. Удивилась: «Чего это она?»

Но тут Григорий Михайлович вынул из кармана небольшой плоский «вальтер» и передал «дочке»:

— Спрячь, Нина. Это твой. На тот крайний случай, когда другого выхода не будет…

Девушка взяла пистолет и вдруг почувствовала себя значительно сильнее. Она сунула его под матрац у изголовья и что-то доброе хотела сказать «отцу», но тот шагнул в большую комнату и скрылся за пологом.

Анна Никитична устало положила подушку на кровать и, сев возле Нины на краешек койки, долго молча смотрела на ее раскрасневшееся, возбужденное лицо. Молчала и девушка, прислушиваясь к сильным, гулким толчкам своего сердца.

Хозяйка, тяжело вздохнув, беглым движением руки перекрестила Нину и промолвила:

— Лиха беда — начало… А перед тем как уйти, сказала:

— В случае чего продави подушкой стекло и… во двор.

В тот вечер, взволнованная первым сеансом связи, Нина долго не могла уснуть.

«Какой у «отца» особенный, с революционным значением, псевдоним! — размышляла она. — Лан: Ленин — Александр Ульянов — Надежда Крупская… Символично! А у меня — просто: Луга. Есть такой город и река. Немцы там, прорываясь к Ленинграду, много положили своих солдат. Значит, Луга тоже неплохо…»

На следующее утро, после завтрака, Григорий Михайлович сказал:

— Ну, Нинушка, сегодня поеду оформлять твою прописку.

— А не прицепится какой-нибудь «крючок»?

— Все будет в порядке. Вот справка от старосты: в ней написано, что ты действительно являешься моей дочерью.

«Отец» уехал и почему-то долго не возвращался, хотя нужное село было недалеко. Девушка стала волноваться и старалась отвлечься от всяческих мыслей: сначала постирала свое белье, потом стала забавляться с Павликом и Милочкой — с детьми она чувствовала себя спокойнее.