В городе древнем

— Товарищ Степанов, а правда, что вы из Москвы?

Степанов усмехнулся:

— Из Москвы… А что, не похоже?

— Никогда в Москве не был… Как подумаешь: Кремль, Красная площадь, музеи, театры… Идешь по улице — и все магазины, магазины… Там ведь и люди, наверное, особые!..

— Везде особые. В Москве — москвичи, в Дебрянске — дебрянцы…

— Не скажите… У нас в основном из деревень оседают… А начальство все пришлое. Так, с бору по сосенке. Из руководителей один Иван Петрович — местный. Нет, вру. Еще второй секретарь райкома партии — местный, из партизан. А вот я — из Бежицы… Распылились местные…

— Турин когда обещал вернуться?

— Точно сам не знает. Поездка сложная. В Крайчиках то не было хлеба ни пуда, то будто целый амбар нашли, а потом снова говорят — ни пуда. Связи нет, организации не везде восстановлены. Вот и бьется.

— И часто приходится Ивану Петровичу вот так мотаться?

— Часто.

— А Вера Леонидовна может только с ним приехать?

— А с кем еще? С транспортом трудно… Да он уж небось из Крайчиков мотанул в Красный Бор… — При этом Власов добро улыбнулся, намекая на что-то.

Но Степанов не уловил тонкого намека: «Что там может быть, в Красном Бору?» — и ничем не выказал своего волнения. Он стелил на кушетке постель, заводил часы, а сам думал: «Выходит, Вера уже знает о моем приезде… Турин конечно же не мог не сказать ей об этом».

Учитель Степанова, преподаватель истории Владимир Николаевич Воскресенский, жил теперь в небольшом, с двумя окнами, сарайчике, собранном из остатков дома. Сарайчик, правда, еще не был закончен: его нужно было обмазать глиной, утеплить потолок, многое доделать, но хорошо, что уже смог выбраться из угнетающей душу землянки. Может, зимой в ней было бы и теплей, но жить под землей, в сырости!..

Учитель знал о приезде Степанова — людской телеграф в городе работал сейчас более образцово, безотказно, чем любое учреждение связи, — и ждал его. Он припас на случай появления гостя четыре кусочка сахара, воблу, немного хлеба.

Боялся отлучиться из дома: только уйдешь — вдруг явится Миша Степанов, постоит и уйдет, мало ли у него дел!

И все же, когда Степанов в шинели, туго перехваченной ремнем с блестящей пряжкой, появился в дверях, Владимир Николаевич понял, что не готов, совсем не готов к встрече. И дело было не в угощении…

Он видел отступление наших, долгих двадцать два месяца жил при немцах, шел под конвоем на запад, куда гнали население фрицы. К счастью, от принудительного переселения на чужбину удалось спастись: конвоирам пришлось самим удариться в бега, чтобы не быть отрезанными передовыми частями Красной Армии. Потом брел с сумой от хаты к хате, гнил в сыром погребе… Он пережил унижение, страдания и муки, тупое отчаяние, когда плелся в Германию; горькое счастье возвращения… Единственное, что его поддерживало — ненавистных ему бандитов-гитлеровцев наша армия гнала с его родной земли…

— Здравствуйте, Владимир Николаевич!

Старый учитель в длиннополом расстегнутом пальто стоял, порываясь двинуться навстречу гостю, но что-то его удерживало на месте. Отяжелевшие, прямо-таки свинцовые ноги почему-то не повиновались ему.

— Владимир Николаевич…

— Миша! — громко проговорил старик и, наконец оторвав валенки от пола, мелкими шагами направился к Степанову. — Как ты меня нашел?

Тот ничего не ответил и крепко пожал учителю руку, полусогнутую и прижатую к груди. Владимир Николаевич вдруг обнял Степанова.

— Проходи, Миша, садись… — Хозяин повел гостя к столу. — Как я рад тебя видеть!

— Я вас тоже, Владимир Николаевич!..

Они уже сели за стол, и сейчас учитель с горечью взглянул на гостя:

— Боюсь, не большая это радость, Миша…

— Владимир Николаевич… Почему?

Старый учитель лишь махнул рукой.

— Где был, что делал? Рассказывай… Да, сейчас чаю, что ль, выпьем…

Он засуетился. Положил на стол сахар, хлеб, отнес к соседям в землянку взогреть чайник, предварительно убедившись, что из трубы над истоптанными грядками идет дымок.

Миша рассказал о себе то, что уже рассказывал Турину: был на фронте, ранили, получил направление и вот приехал…

— Молодец, молодец, — похвалил Владимир Николаевич. — Читаю иногда газеты, вдруг попадется знакомое имя в сводке, какой-нибудь заметке, и хочется думать, что это наш ученик… Твой или не твой, а хочется считать своим… Оправдание жизни! Молодец, что приехал сюда. Сам попросился?

— Сам…

— Здесь тебе будет очень трудно…

— Думаю, что трудности — не так уж долго.

— Долго, Миша, долго.

— Да через год-два город будет, Владимир Николаевич! Ну, через пять…

Учитель глубоко вздохнул, опустил глаза под густыми бровями. Сказал после большой паузы:

— Через десять — пятнадцать будет город. Если будет…

Вот уж чего не ожидал услышать Степанов от своего учителя.

— Почему же нет?..

— Вспомним историю, Миша…

Дверь без стука открылась, худенький мальчик, согнувшись, внес чайник.

— Спасибо, Витя. — Учитель поставил чайник на стол. — Вспомним историю, будем элементарно грамотными. Существовал такой славный городок Радонеж, под Москвой. Прошумели набеги, войны, перепахали лицо земли… Ты, ученый человек, слышал о Радонеже?

— Нет, Владимир Николаевич, — признался Степанов.

— Вот видишь! Андрей Рублев оттуда… Сергий, прозванный Радонежским… Знаменитый городок! А ты и понятия о нем не имеешь. А все потому, что теперь такого города нет. Не восстал из пепла. Не поднялся. Не воскрес. Началось другое время, и оно оставило Радонеж всего лишь небольшим поселением, известным своим прошлым только историкам…

Учитель вспомнил о мальчике.

Тот стоял у двери, не то чего-то ожидая, не то желая послушать, о чем говорят взрослые.

— А-а, — догадался учитель и подал Вите кусочек сахара.

Мальчик схватил его грязной ручонкой и унес, ничего не сказав.

— Заметь, дети не могут оторвать взгляда от сахара. Воспитанные, невоспитанные — все равно!.. Пей, Миша!..

С одним кусочком — больше нельзя и меньше нельзя — пил Степанов вторую кружку, хотя пить-то особенно не хотелось. Хлеб боялся взять, а ведь гостеприимный хозяин положил перед ним самый большой кусок.

— Владимир Николаевич, — повел Степанов деловой разговор. — Вчера утром мне все казалось яснее, чем сегодня… С чего начинать? За что ухватиться?..

Степанов рассказал о посещении им Бережка, землянки. Рассказал о Галкиной, но так, чтобы не подчеркнуть ее отношения к Владимиру Николаевичу…

— Ты думаешь, я — царь Соломон? Царь Соломон в драном пальто и подшитых валенках, неизвестно с чьей ноги — на дороге подобрал… — Старый учитель ухмыльнулся. Видно, его угнетало это нищенство, эта убогость. — В общем, ясно. Миша, начинать надо с людей. Больше чудеса творить некому. И видно, надо всегда помнить, на какой земле живем… В общем-то, все давно известно, и в то же время ничего мы не знаем. Вот, взгляни.

Владимир Николаевич повернулся. Взял с подоконника папиросную коробку, перевязанную суровой ниткой. Развязав, достал из нее несколько темных монет.

— Продавщица в хлебном ругается: немецкие деньги вместо наших подсовывают… Но разве это немецкие? — Старый учитель положил перед Степановым две монеты. — Я забираю у нее «негодные»… Другие ребятишки приносят… Что сам нахожу… — объяснил он происхождение этой небольшой коллекции.

Степанов, вежливости ради, стал рассматривать монеты. В коробке были не только немецкие монеты: старые русские, польские… А две, положенные перед ним, не были похожи ни на русские, ни на польские. Степанов повертел их в руках так и этак, разобрал одну надпись, вторую, неуверенно спросил:

— Французские?

— Да… Французские остались после нашествия Наполеона, польские — после Лжедмитрия… Земля обнажена, как никогда, и сейчас в ней можно найти такое, что коллекционерам и не снилось…

— Разве тут проходил Наполеон?

— Проходил… И польские интервенты… До них — татары… И все — жгли! А город воскресал… В летописи наш город упоминается раньше Москвы… Дай-то бог, чтобы и сейчас воскрес!