Линия фронта

Гудит в небе самолет. Высоко гудит. А небо тучами задернуто — ни звездочки, ни луны. Но прохлады нет. А просто сырость. Подворотничок к шее липнет, словно смазанный. Неприятно.

Радистка Галя сидит на бревне у входа в землянку. Но вход завешен палаткой. И нет никакого выхода. Темнота. Только неподвижные деревья да силуэт часового между ними. Часовой ходит. И шаги его слышны. И радистке не так одиноко. Галя только три месяца как стала радисткой. А вообще она учительница. Самым маленьким дорогу в жизнь открывает. «Здравствуйте, дети! Вот и наступил тот час, когда вы стали школьниками…»

Где сейчас ее ученики?

Мать с сестренкой в Ташкенте, отец воюет на Балтике. А она вот здесь, под Туапсе…

Немцы повесили ракету. Ее не было видно — вершина горы прикрывала большую часть неба, однако макушки деревьев заблестели, и тени побежали по лощине — ничейной земле, пристрелянной по квадратам и с той и с другой стороны.

Ваня Иноземцев вышел из землянки, когда ракета догорала.

— Убери лапы, — сказала ему Галя.

— Ты говоришь так, будто я не мужчина.

Иноземцев был роста невысокого, узколобый, с маленьким носом и маленькими глазками, но губы у него краснели очень сочные, и, если бы не брюшко, он мог бы быть вполне сносным на внешность. Но брюшко (в его-то годы и в таких условиях!) придавало ему несерьезный и даже забавный вид. Тамара, насмешница, иногда озабоченно спрашивала:

— Ваня, а Ваня, ты случайно не в положении?

Ваня вскипал, словно чайник, только пилотка на нем не подскакивала, как крышка, и говорил:

— Ума нет — считай калека!

— Поделился бы, — поддерживала подругу Галя.

— И точно, — не унималась Тамара. — Смотри, какой у него лоб высокий. Сократовский.

Ваня — человек от земли, он-то чувствовал, что эти девчонки подсмеиваются над ним беззлобно, и то лишь потому, что не признают его красоты, не подозревают о его мужской силе. И он срывался, психовал и выкрикивал:

— Я не обезьяна! Я, может, про тебя больше знаю! А за сократовский лоб перед командиром отчитаешься.

Однако эти маленькие стычки происходили исключительно в отсутствие майора Журавлева, которого одинаково боялись и уважали и адъютант, и девчонки-радистки.

Сейчас Галя сказала миролюбиво:

— Если ты мужчина, Ваня, то сбегай-ка лучше за водой. Душно, терпения нет, гимнастерка к лопаткам липнет.

Гремя ведрами, будто кандалами, Иноземцев пробурчал без злобы:

— Ваня — лошадь водовозная. — И вздохнул нелегко.

Галя поднялась, отряхнула юбку. Нащупав ногою ступеньку, вошла в землянку.

Полковник Гонцов и майор Журавлев склонились над картой.

— Словом, метров сто пятьдесят придется по-пластунски. А до этой дороги, — Гонцов ткнул карандашом в карту, — парами, на носилках.

Тамара сидела в наушниках, держала пальцами микрофон и тихо говорила:

— «Индус», я — «Чайка», я — «Чайка». «Индус», как слышите меня? Прием.

Развязав вещевой мешок, Галя вынула полотенце и мыльницу.

Тамара посмотрела завистливо.

— Операцию начнем в двадцать три часа. Спрашивай, если что не ясно. — Полковник Гонцов выпрямился.

— Фонарики… Я думаю, необходимо всех обеспечить фонариками.

— Башковитый ты, майор. Верно, я забыл сказать: девяносто фонариков приготовлено…

Галя вышла из землянки:

— Это ты, Иван?

Иноземцев поставил ведро.

— Ну и темнота…

— А теперь будь другом, закрой глаза. И полей мне из кружки.

— Я это сделаю лучше, Галя, — сказал полковник Гонцов.

— Нет, нет, — поспешно возразила радистка. — Я вас стесняюсь.

— И почему я не адъютант?.. — пожалел полковник.

Журавлев сказал Ване:

— Если что… я на позиции первого батальона.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Офицеры, разговаривая, удалялись. Хвоя скрадывала шум шагов.

— Ты закрыл глаза?

— И так ни черта не видно! — огрызнулся Иноземцев.

Галя повернулась к нему спиной. Стянула через голову гимнастерку. Поколебавшись, расстегнула лифчик и бросила его на бревно, где уже лежали полотенце и гимнастерка. Наклонилась и сказала:

— Поливай. Только не мочи волосы.

Иноземцев, сопя, черпал воду из ведра, и вода стекала по гладким плечам и по спине. А когда он нагибался за водой, то видел ее грудь, потому что глаза уже привыкли к темноте и белое различалось хорошо.

Галя намылилась. И зафыркала. И попискивала от удовольствия, как мышь.

А немцы вновь повесили ракету. Но Галя не спросила, зажмурился ли он. Она была уверена, что нет. Но ей было все равно: она его не стеснялась.

А Иноземцев между тем перевел взгляд в сторону, глядел на плащ-палатку, что застила вход в землянку. И сожалел, почему он, Иноземцев, не полковник Гонцов.

Ракета погасла. И Галя, растираясь полотенцем, сказала:

— Теперь, Ваня, уходи.

Иноземцев без возражений поплелся в землянку. Тамара сняла наушники, попросила:

— Позови Галю.

— Она банится. — Иноземцев устало опустился на нары.

— Счастливая! Ванюша, принес бы ты еще воды. А Галя меня у аппаратуры подменит.

— Ладно, — сказал Ваня покорно. Но не вытерпел: — Честно сказать, лучше в окопах с ребятами, лучше под пулями, чем вашему полу прислуживать. Капризные вы шибко.

— Не догадываюсь, за что ты тут портки протираешь, — сказал тощий Слива сутулому немолодому бойцу интеллигентной внешности. — Да и мы с Чугунковым здесь по чистому недоразумению.

Огромный Чугунков шевельнул ногой и пророкотал густым басом:

— Справедливо отмечено.

Слива продолжал:

— У нас все как в сказке: чем дальше, тем страшнее… Ты загляни в наши биографии: я, Антон Слива, — с завода «Красный металлист». Да знаешь, какой я токарь! Мне цены нет! Бронь на заводе положили. Только я на фронт пожелал. Гансов бить.

— Вот и бьешь, — съязвил Жора, бывший шофер.

Слива вздохнул сожалеючи, вынул кисет. Тоскливым взглядом обвел солдат.

— И что я все о себе? Вы на Чугункова посмотрите. Образованный человек, восемь месяцев в техникуме учился… А что случилось? Идем лесом. Корова мычит. Живых поблизости ни души. Думаем: жалко, пропадет скотина. А еще фрицам достанется. Ну, то-се… Изжарили. И поесть толком не поели, как хозяйка объявилась.

Образованный Чугунков вспомнил:

— Тысяча и одна ночь…

Слива одобрительно кивнул:

— Ну… И пять лет! С заменой на штрафную роту. — Послюнявил бумажку, самокрутка готова. Закурил. И стал прилаживать полозья, выструганные из молодого граба.

— Не пойму, — сказал Чугунков, — на кой… нас заставляют мастерить эти санки.

Слива предположил:

— Может, раненых вытаскивать?

Бывший шофер Жора не без логики заметил:

— Штрафная рота — это тебе не санитарный батальон.

— Тут дело серьезное, — сказал боец с интеллигентной внешностью. — Я сам видел: в роту ящик фонариков принесли. Старшина получал.

— Смотри! — кивнул на него Слива. — Доступ к старшине имеет! Уж точно, в писаря метит.

— Ерундишь, — сказал Жора. — Он лейтенантом был. Командиром батареи. Только вот в Кубани два орудия без нужды утопил.

— Ясно… Тогда все ясно, — согласился Слива.

— Ничего вам, товарищи, не ясно. — Интеллигентный штрафник положил топор и поднялся во весь рост. Ему было под пятьдесят, и выглядел он очень несчастным. — До войны я был архивариусом при народном суде.

Чугунков присвистнул:

— Судья! Ну и дела, чтоб тебе!..

— Я вас прошу, не ругайтесь, молодой человек. Мат — продукт варварства и дикости. — Архивариус взял свои санки, еще незаконченные, и переместился дальше.

Укрытая рощей каштанов, среди которых, однако, попадались деревья хмелеграба и лавровишни, перевитые лианами, рота занималась делом, казавшимся штрафникам странным. Однако приказ был ясен и лаконичен: на каждого человека срочно изготовить одни санки.

— В этих местах и снег выпадает только в январе. Да и то на неделю-две…

— Сдается мне, что салазки раньше потребуются.