Курская дуга

— А я на сахарном заводе мастером работал. Хорошо знал Елену Федоровну, жену Алексея Алексеевича. Веру тоже видел, но только мельком и сейчас что-то плохо припоминаю. А скажите, товарищ майор, Елена Федоровна жива?

— Нет… Под бомбежку попала… Погибла…

— Жаль. Очень ее уважали рабочие. В яслях она работала. И всегда такая добрая, ласковая была. Одним словом, сердечная женщина. Детей крепко любила. — Партизан закурил «козью ножку» и, опираясь на палку, встал. — Ну, что ж, поговорили, вспомнили кое-что, пора и на покой. Только плохо спится в метель. Многое сна напоминает… — И он медленно пошел к лежанке.

Дмитрий написал письмо Вере, закончил очерк.

Свечка догорала. Воск растекался по донышку консервной банки, В его желтой жижице погас слабый язычок огня. Дмитрий улегся на лавке. Он стал думать о Вере, о том, сколько радости принесет ей письмо, и мало-помалу задремал.

Дмитрий вскочил от громкого стука в окно.

— Хозяйка, как пройти на Медовый поселок? — раздался за окном чей-то голос.

— Идите прямо. За селом увидите большой дуб, свернете направо, а там уж по столбам, — ответила Семеновна с печки.

Дмитрий не успел укрыться шинелью, как послышались шаги и снова кто-то забарабанил в окно.

— Хозяйка, дай огонька!

— Заходи! — крикнул Дмитрий и зажег электрический фонарик.

В избу вошел солдат и, став у порога, козырнул:

— Извините, товарищ гвардии майор, потревожил вас.

— Ладно, прикуривай! Как метель?

— Не стихает! Мороз…

Надев шинель, Дмитрий вместе с бойцом вышел на улицу.

— Ты из хозяйства Курбатова? — спросил он солдата.

— Так точно! Пойду догонять своих, — ответил тот и зашагал в метель.

Ветер доносил до слуха Дмитрия скрип полозьев, перебранку ездовых и отдаленный вой волков. Едва уловимый свет луны пробивался сквозь тучи и снежные вихри.

«Как в сталинградской степи в пургу, — подумал Дмитрий. — В такую погоду шли моряки на Манштейна». И он вспомнил матроса, который просил у него в степи закурить. Бескозырку, засунутую за борт шинели.

— Зачем она тебе в мороз?

И ответ:

— Для атаки!

Дмитрий, стараясь не звякнуть щеколдой, заходит в хату и садится на лавку. Вначале он шепчет какие-то бессвязные слова, но вскоре возникают рифмы, вернее, они вспыхивают, как искорки, и слова становятся в строй.

— Хозяйка, где поворот на Медовый поселок? — снова раздается голос за окном.

— Ступай прямо! За селом увидишь большой дуб, там свернешь направо, — вспоминая слова Семеновны, отвечает Дмитрий.

— Медовый поселок… Медовый… Разбудили… Кончай работу, Солонько, — недовольно бурчит Бобрышев.

Дмитрий тушит фонарик и ложится на лавку. Холодно. Рука болит. Наверно, опухла. Спать! Надо согреться, все пройдет. Но до самого рассвета он не может уснуть. Под окном хрустит снег, звучат громкие голоса, снова кто-то спрашивает дорогу. Иногда у самого окна вспыхивает цигарка, и на стекле искрится морозный узор.

Ранним утром дед Авил привел в избу полковника Ковальчука.

— Они, товарищ начальник? Видите, какой дед. Враз собрался и нашел, — снимая старую заячью шапку, похвалил себя Авил.

— Молодцы, журналисты, приехал вас поблагодарить, — сказал полковник, расстегиваясь.

— Можно переходить от лопаты к перу? — вяло улыбнулся Дмитрий.

— А ты чего скис, шутник, заболел?

— Я? Нет!

— Вчера Ковальчук хрипел, как старый кузнечный мех. А сегодня легче. Все хорошо! Дорожная баня вылечила, — рассмеялся полковник и подошел к Дмитрию. — Дай-ка руку! Ого! Пульс учащенный…

— Вчера мы попали под бомбежку, и меня слегка задел осколок, чепуха!

— С этим не шутят, — серьезно сказал Ковальчук, — надо лечь в госпиталь, я подвезу, он здесь недалеко.

— Нет, я не болен. — Дмитрий прошелся по комнате и почувствовал сильную слабость.

— Ты собираешься ехать на передовую, да? А потом что? Я не хочу пугать гангреной, но, друг мой, надо немедленно лечиться! — напустился Бобрышев.

— Зачем же с больной рукой в окопы? — встревожилась Катя.

— Ладно, уговорили. — Дмитрий собрал свои вещи, подошел к партизану. — До свиданья, Трофим Кузьмич, я поговорю в госпитале с врачами; они тебе окажут помощь.

— Благодарю вас, товарищ майор.

— Семеновна, до свиданья, спасибо вам!

— Бедно живем после гитлеровцев. Хороших людей принять как следует не смогли, — отвечала хозяйка.

Уже в сенцах Дмитрий сказал Бобрышеву:

— Ты знаешь, отец Веры Ждановой командует партизанским отрядом. Сын нашей хозяйки хорошо знает его. Я написал Вере письмо, постарайся отправить его вместе с очерком.

— Непременно отправлю.

— И еще просьба: приедешь на место, обязательно разыщи бронебойщика Валентина Зайцева. Порадуй солдата — его цикл стихов набран и пойдет в ближайшем номере.

— Зайцев, говоришь? Обязательно разыщу!

5

В хате полумрак. Окна завешены плащ-палатками, и только кое-где пробиваются солнечные лучи. Печь остыла. Лейтенант Петр Синенко откладывает в сторону полушубок и ложится на соломенную подстилку. Он еще долго ощущает тепло. Хочется курить, но он не решается чиркнуть спичкой.

«А вдруг разбужу кого-нибудь? Солдатам в разведку идти. Пусть поспят!..»

Синенко переворачивается на другой бок. Взгляд его устремлен на ходики. «Медленно идет время».

Петр натягивает на голову одеяло, думает о письме, которое прислал ему из Караганды старый донецкий шахтер Абакуев.

«Где это Никанорович узнал адрес полевой почты? Как он нашел меня? — размышляет Петр. — Старик он, лет семьдесят ему, а пишет: «Работаю по-прежнему в шахте, передаю местным людям опыт Донбасса».

Петр сам учился у Никаноровича шахтерской хватке. Пятнадцать лет тому назад он, впервые спустившись в забой, попал в бригаду Абакуева. Строгий бригадир считал, что только тот будет настоящим шахтером, кто выдержит трудное испытание. Он поставил Петра на самую тяжелую работу. И когда тот справился за смену с тремя нормами, Абакуев сказал:

— Ты, голубчик, на меня не сердись. Шахта — это не калач с медом. Чем горше покажется, тем слаще потом будет.

«Все это пригодилось на войне. Спасибо тебе, Никанорович, за хорошую закалку».

В июне 1941 года, уезжая отдыхать на Кавказ, Петр не знал, что ему уже не суждено вернуться на шахту… Началась война. Он сел в самолет и в тот же день в Ворошиловграде вступил добровольцем в шахтерский полк. Синенко не получал на фронте писем. Родных у него не было. Его жену и двенадцатилетнего сына расстреляли эсэсовцы, настигнув у Северного Донца подводы беженцев. И он молча, по-солдатски переживал свое горе. Неожиданное письмо обрадовало и взволновало. Петр не мог забыть последних строк письма Никаноровича и мысленно повторял их:

Запах табачного дыма проникает под одеяло. «Эх, закурить бы!» Синенко приподымается, окидывает взглядом избу. Никто из разведчиков уже не спит, но тишина полная. Ефрейтор Жигалко, примостившись у окна, чинит меховые рукавицы. Старший сержант Брагонин на подоконнике пишет письмо. Младший сержант Абашидзе, задумавшись, склонился над шахматной доской, а ефрейтор Корениха, довольный своим ходом, расплылся в улыбке и щекочет соломинкой кота. Солдаты Прохоров и Солбиев бесшумно играют в домино.

Новичок — ефрейтор Байкодамов — сидит на лавке и читает книгу. Он смугл, жилист, скуласт. Глаза у него черные, быстрые. «Славный паренек. Толковый. Будет хорошим разведчиком, — думает о нем Синенко. — Недавно пришел в нашу семью и как-то сразу прижился, полюбили его гвардейцы». Синенко спускается с печки и, закуривая сигаретку, спрашивает:

— Ну как, хорошо поспали?

— Зарядились деньков на пять, товарищ гвардии лейтенант, — улыбается Корениха и объявляет своему противнику мат.

Абашидзе признает себя побежденным, складывает шахматы в коробку.