Вместе во имя жизни (сборник рассказов)

— С кем вы сюда приехали?

— С приятелем, — ответила Майка Штанцлова. — А вам-то что за дело? И кто вы такие, собственно?

— Меня зовут Мелих, а это мой товарищ Ваврик, если это важно. Но думаю, сейчас дело не в этом. Как зовут этого вашего приятеля? Не Иван ли Подгайский?

Майка перестала жевать.

— Куда он уехал?

— Туда, — ответила она, показав на дорогу. — Не знаю куда, наверное, в Теплицы.

— Когда?

— Минут пятнадцать — двадцать назад.

— Поедемте с нами, — резко сказал Мелих.

Майка словно оцепенела, но тут же ей стало легко: ведь она бросала деньги Корнеля здесь. Еще немного поколебавшись, она закинула на плечо ремень зеленого рюкзака, обернутого плащом, со страхом оглянулась на бетонную кладку, за которую бросила деньги, и медленно зашагала по дорожке к машине впереди Мелиха и Ваврика.

Банковский пошел вслед за ними.

Майка открыла дверцу машины и сделала движение, словно хочет убежать, но все-таки села, потому что отец потянул ее за руку.

— Иди-иди, Майка, — сказал он, — не бойся! У меня с собой есть немного деньжат, едем в Теплицы, может, там… — Штанцл не знал, что сказать дальше.

Майка вытерла лицо под темными зеркальцами очков.

Стукнули задние дверцы машины, стукнули передние, машина двинулась, и ветерок поднял придорожную серую пыль.

— Да, — тихо проговорил Байковский, — ну и люди, не поймешь…

Он вышел на шоссе и какое-то время глядел вслед синей машине. Она становилась все меньше и меньше на серой ленте дороги, исчезала, таяла. Байковский повернулся, спустился обратно к бетонной плите, где журчала вода, и зашел в вербняк. Остановившись там, он задумчиво уставился вдаль.

— Не к чему было ей все рассказывать, — сказал он тихо. — Не к чему было погибать бедняге Ондре, жаль и этого бедолагу, которого здесь убили. Не к чему было кричать на Лысуху, чтобы те перестали ругаться. Таким, как они, не к чему останавливаться у воды. Эх, водичка моя хорошая! Все я ей рассказал, как было и как не было. Человек может рассказывать только самому себе, а остальным не стоит.

Байковский стоял задумавшись в вербняке, держа во рту короткую трубку. Выпустив серый дымок, он еще раз затянулся.

Этот бедолага, кто бы он ни был, лежал здесь на траве — в крови, голова прострелена, и спина тоже, и на шее моя палка. Как овцу, беднягу вытащили из вербняка… Голова простреленная, и очки съехали. А эти? Только и мчатся на своих мотоциклах да машинах, как сумасшедшие…

Долго еще стоял Байковский в вербняке. Зеленое воскресное утро сияло солнцем, поднявшимся над горизонтом и облаками, и зеленью сверкали поля, деревья, леса, горы и холмы. От вербы и ольхи у источника поднимался пар, таяла сверкающая роса, в вербняк залетела сорока, повертелась и улетела, высоко над источником промчались два стрижа… Над шоссе, разрезая крылом воздух, пролетел пестрый ястреб; в траве за вербой пробежала черная ящерица и скрылась около ручья. На солнце сверкали разноцветные мошки. За бетонной плитой поднявшийся ветерок начал листать, как страницы книжки, разбросанные деньги.

Вокруг Коштицкого источника стояла тишина, в воздухе только переливался непрерывный птичий щебет, в который временами издалека врывался голос кукушки, но ни птичий щебет, ни шум воды, бежавшей по чистым, вымытым камням, не нарушали тишины, и старый Байковский, стоящий в вербняке, вновь погрузился в воспоминания о своем сыне Ондре и неизвестном, которому дал кусок хлеба. Вода, водичка! Хоть в память о них она могла бы течь из красивого колодца. А не из такого, как сейчас. Тогда бы, может, люди задумались над многим, будь здесь другой колодец и табличка на нем, как в других местах. Если кто принял смерть от рук немцев, об этом забывать нельзя, а сегодня люди мчатся на мотоциклах и машинах. Мчатся невесть куда, забыв обо всем. Когда-то сюда пришел нищий, и вода забила из земли. Будь здесь красивый колодец, может, и сегодня водичка еще не одному вернула бы зрение. Тишина окружала Байковского, ясное высокое небо светилось над ним голубоватым июньским цветом, и в воздухе, наполненном тишиной, звучали лишь птичий щебет и шум воды в потоке. Байковский еще долго стоял в вербняке, переступая с ноги на ногу, опираясь на палку, и неожиданно вздрогнул, когда у источника остановился красный мотоцикл.

С мотоцикла соскочил парень в банлоновой куртке, в больших красновато-коричневых мотоциклетных очках — директор городских парков Иван Подгайский.

— Эй, дядя! — крикнул он.

— Ну?

— Дядя!

Байковский выпрямился.

— Эй, дядя! — закричал Подгайский с шоссе. — Не видели вы…

— Чего?

— Не видели вы тут одну девушку? Не знаете, куда она пошла?

Байковский вышел из вербняка:

— Чего?

— Где эта девушка? Куда ушла?

— Ах та, — ответил Байковский. — Так ее взяли! Явились сюда двое таких, как вы, явились на машине и взяли ее… Кричали на нее, ругались, такой шум стоял. Ваше счастье, что вас не оказалось. Может, и вас бы прихватили. Садитесь на свой мотоцикл и отправляйтесь восвояси.

Подгайский сел. Усталость обрушилась на него, и не уходили мысли о той ночи, когда к Тибору Корнелю пришел его брат и поругался с ним из-за денег. «Наверняка он тогда и выдал Тибора, — подумал Подгайский. — Дал Тибор деньги Майке или нет? И сколько? Тибор не хотел держать деньги у себя и раздавал их, надеясь спрятать у других. И будет ли Майка молчать?» Мотор стучал под Иваном Подгайским, как нетерпеливое сердце — беспокойное и большое, его стук и дрожь передавались Подгайскому. Подгайский дал газ, развернул мотоцикл и отъехал.

Байковский смотрел ему вслед, пока он не исчез. Казалось, парень растаял, слился? с дорогой. Байковский посмотрел на корову. Она по-прежнему мирно щипала траву. Посмотрел на шоссе, проходящее вверху над источником с шумящей водой, и вдруг замер, оцепенел, увидев возле бетонной плиты разбросанные деньги, которые листал ветерок. Что это? О» вышел из вербняка и медленно подошел к деньгам.

— Боже мой! — ужаснулся он, склонясь над грудой коричневых бумажек. — И кто это вас тут потерял?..

Бумажные листочки шевелились от ветерка, поворачиваясь к нему то одной, то другой стороной.

— Сколько их! И кто только их тут потерял?

Он нагнулся, подобрал эту груду денег и валявшуюся отдельно бумажку в тысячу крон. Они едва вместились в его широко расставленные ладони. Обернулся, но никого не увидел, совсем никого, только корову.

— Кто это вас потерял? Может, та барышня?..

Сняв с головы шляпу, он, не считая, втиснул в нее деньги и снова надел на голову. Шляпа еле держалась на голове, и он надвинул ее поглубже.

— Видно, те вас потеряли, — говорил он, словно обращаясь к деньгам в шляпе, — что сегодня здесь были, вы ведь совсем не в росе. Они наверняка знают, что я местный, из Коштиц. Вернутся, и я отдам их. Всякий народ сюда, к водичке, приезжает. И видно, легкие это деньги, раз тут просто так лежали.

В птичий гомон ворвалась иволга, громко просвистала и, словно желто-черная молния, ринулась к источнику, потом взлетела и уселась на березу за шоссе, крикнув еще два раза.

Старый Банковский вдруг словно сразу оглох, уже не слыша ни утреннего птичьего пения, ни затихающего вдали мотоцикла Подгайского. Он повернулся и, бледный от страха, подошел к корове, погладил ее и сказал:

— Пойдем отсюда, пойдем, Лысуха!

Лысуха подняла от земли голову, отгоняя мух.

— Да нет, ладно, оставайся, — сказал он ей немного погодя.

«Нет, — подумал он. — Нужно остаться! Может, придет эта девушка, может, вернется, верно, это ее деньги. Ей, бедняге, нужно их вернуть. Тому парню никак их нельзя отдавать… Нет, нужно ее здесь подождать!» Байковский остался у источника в вербняке. Ему пришлось высоко задрать голову — он боялся, что деньги вывалятся из шляпы, ведь из-за них она плохо держится на голове и ее легко может сдуть ветерок. И тут он вдруг подумал о председателе Коштицкого национального совета. Пожалуй, нужно сходить к нему и отдать деньги…