Без обявления войны

В Красную Слободу успели переправиться редакция фронтового радиовещания и редакция газеты «За Радянську Україну». Поднимаюсь на чердак двухэтажного кирпичного дома. Здесь Микола Бажан, Иван Ле и Андрей Малышко смотрят на пожар Сталинграда. Смотрят молча, скорбно. Микола Бажан роняет:

— Який жах, який жах!..

Все потрясены бомбежкой и пожаром. На чердак поднимается Леонид Первомайский, что-то шепчет Ивану Ле на ухо, потом тихо говорит мне:

— Пошли.

Мы спускаемся с чердака, идем за Первомайским. Выходим из садика. Невероятно! На берегу Волги полковник Сергей Федорович Горохов. Он — командир 124-й Отдельной стрелковой бригады — приехал взглянуть на переправу. Его бригада должна занять позиции на северной окраине города в районе Тракторного завода. Вспоминаем Подвысокое и желаем ему воинской удачи на правом берегу Волги. Разговор длится всего несколько минут. Время буквально горит. Горохов садится в машину. Он должен встретить бригаду на марше. Я загораюсь желанием переправиться вместе с бригадой Горохова в Сталинград. Иду за разрешением к Троскунову, но получаю отрицательный ответ.

— Надо выпускать газету. Материалы на исходе. Отписывайтесь в Эльтоне.

Чтобы попасть поскорей в Эльтон, оперативная группа редакции отправляется в Бурковские хутора, где стоит политуправление фронта и находятся связные самолеты. Весь следующий день проводим на взлетной площадке, но подняться в воздух нельзя. «Мессеры» кишат в сталинградском небе. Даже смелый мой друг Миронов не решается взлететь. На следующий день узнаем: танковый корпус фашистского генерала Хубе совместно с моторизованными и пехотными дивизиями проложил от Дона до Волги коридор. Длина его шестьдесят километров, ширина — восемь. Гитлеровцы называют его «сухопутным мостом».

Взлетели, когда солнце начинало приближаться к верхушкам тополей, окаймляющих луговые озера. Под плоскостями серо-желтая ровная заволжская степь. У-2 шел низко, почти над самой землей. Солнечный гребень плавился за дальними буграми, но его лучи еще освещали степь. На горизонте возникло лиловое пятно. Оно ширилось, растекалось. Это было озеро Эльтон. У-2 совершил посадку невдалеке от стоянки редакционного поезда. Я окинул взглядом разбросанные по песчаным буграм деревянные избы. Когда перестал вращаться пропеллер, услышал унылый звон колокольчика. Мимо неторопливо проходил караван верблюдов. Повеяло пустыней. Печальной песчаной тишиной, захолустьем.

Кроме нашего редакционного поезда, никаких других эшелонов на станции не было. Жить в жарких вагонах никому не хотелось, и все поселились в деревянном здании школы, в котором еще не начались занятия. Старое неприветливое здание стояло на бугре и по ночам от ветра скрипело непригнанными дверьми; на все лады дребезжало пыльными оконными стеклами. Через несколько дней в Эльтоне разразилась песчаная буря. Она захватила нас врасплох. Все спали, когда в открытые окна тучей влетел шипящий песок и почти забил дыхание. Пришлось не только наглухо закрыть окна, но и занавесить их плащ-палатками. Утром буря улеглась, но песка она нанесла немало, в воздухе еще долго ощущалась пыль, и, шагая к озеру, я вспомнил стихи Николая Тихонова: «Она, как шило из мешка, ударила по нам. Как будто рылись там кроты, с ума сойдя от черноты. О буря, буря, сволочь ты!» 

Берег Эльтона в камышовых зарослях. От множества родников песок в красно-бурых полосах и пятнах. Прильнул губами к одному, другому — вода горько-соленая, пить нельзя. Берег озера неприветливый, словно покрыт ржавчиной. Я уже собирался повернуть назад, как вдруг — чудо! В каких-нибудь пяти шагах в камышах, не боясь человека, спокойно, так важно, поражая синевой своего оперения, проплывали красавцы-селезни. Уток — тьма-тьмущая. И хотя бы одна встрепенулась, взлетела. Полное доверие. Красотища какая! Стою, очарованный этими непугаными птицами. Плывут они легко, как пушинки. Протоки меж камышами и дальше весь широкий плес покрыли дикие утки.

Взлетела одна стайка, за ней другая, и как бы задымились прибрежные камыши. Небо наполнилось шорохом упругих крыльев. Я пошел по песчаному берегу. Он почти на каждом шагу дышал родниками. Били слабые ключики, чуть шевеля песчинки.

А в редакции ждали приезда московских писателей и журналистов. Самолеты прилетали и улетали, но москвичи не появлялись. Однажды вечером засуетился Троскунов, сказал, чтобы скорее заводили машину. «Дуглас», описав над Эльтоном круг, заходил на посадку. Из Москвы прилетели редактор «Красной звезды», очень подвижный энергичный дивизионный комиссар Ортенберг, и Константин Симонов. Я был давно знаком с Константином Симоновым, и сейчас мне было радостно встретиться с этим неутомимым и бесстрашным человеком, чьи стихи и очерки служили для нас примером газетной оперативности.

Симонов поздоровался, окинул взглядом станцию:

— Какая у вас тут пылища. Даже солнце — и то в пыли...

Военная форма шла Симонову. Шли ему и отращенные черные усы, но лицо его в тот вечер было печальным. За накрытым столом Троскунов попросил Константина Михайловича прочесть «Жди меня». После этих стихов прозвучали еще «Рассказ о спрятанном оружии» и «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины».

В степи вечерело. Показывались первые яркие звезды. Из душного, прокуренного вагона Симонов вышел подышать свежим воздухом. Пламенело угасающее солнце. Примостившись на ступеньках, Константин Михайлович склонился над записной книжкой. Вот в каком свете он видел в тот вечер Эльтон:

«Рано утром мы вылетели из Москвы и на исходе дня прилетели в Заволжье, в Эльтон, известный мне, как и всем, по школьным географическим воспоминаниям; Эльтон и Баскунчак — места добычи соли.

Пыльный длинный летний вечер; пыльная станция, пыльные, широко разбросанные домишки, пыльные степи с пыльным солнцем на горизонте, и где-то вдали поблескивающие на солнце соляные озера.

На путях одинокий эшелон редакции фронтовой газеты. Никогда не забуду Эльтона и того ощущения пустыни, которого я, пожалуй, не испытывал со времени Монголии. Это был самый последний пункт, от которого можно было, добираясь до Сталинграда, лететь самолетом. Дальше предстояло ехать через степи машиной.

Тот тихий и не примечательный никакими событиями вечер в Эльтоне, проведенный там перед тем, как двинуться в Сталинград, показался мне самым печальным за всю войну. Было отчаянное ощущение загнанности на край света и громадности пройденных немцами расстояний.

Нависшая над страной тяжесть войны сконцентрировалась здесь до небывалой и гнетущей силы».

Утром к жилому вагону подкатил ЗИС-101. Ортенберг и Симонов простились с журналистами фронтовой газеты, сели в машину, и она пошла через степи к Волге, к Сталинграду.

20

В середине сентября Троскунов приказал мне возвратиться в 21-ю армию. Прощайте, черные бури, раскаленное солнце, сыпучий песок, караваны верблюдов и чудесный берег Эльтона с мерно дышащими родниками, с непуганными стаями диких уток и дремучими зарослями камыша. Я направился с летчиком Мироновым к самолету, как вдруг из вагона выглянул Троскунов:

— Хорошенький мой, одну минутку... Есть срочное задание. Я только что узнал: в семьдесят шестой стрелковой дивизии отличились одиннадцать узбекских комсомольцев. Помните, наша газета должна выступить с этим материалом первой. Надеюсь на вашу оперативность. — Он постучал тростью о ступеньку вагона, как бы требуя немедленной присылки этого материала.

Взлетев, Миронов низко повел У-2 над землей. Опасаясь встречи с бесчисленными птичьими стаями, обошел озеро стороной. Полет в штаб 21-й армии, в лесной питомник на речку Арчеду, длился долго. Добрались мы туда под вечер. Миронову приходилось несколько раз делать вынужденные посадки, маскировать самолет и ждать, пока небо очистится от «мессеров».

В политотделе армии майор Дмитрий Рассохин как раз собирался ехать в 76-ю стрелковую дивизию, и я тут же присоединился к нему. Бывший комдив Валентин Антонович Пеньковский пошел на повышение, его сменил темпераментный и, безусловно, умеющий воевать по-новому генерал-майор Тварткеладзе, который успешно применил обходной маневр при штурме сильно укрепленных высот.