Птицы поют на рассвете

Паровоз тяжело громыхал на ближних стыках рельсов и катил, катил на Шахоркин мост, в выемку. Секунда. Секунда. Секунда. Еще секунда. И Кирилл дернул провод.

Небо сразу загорелось, и тотчас раскололся мир. Кирилл еще не слыхал такого грохота, он придавил его к земле. Шахоркина выемка сверкала и гремела, как тысяча гроз.

В несколько мгновений небо будто сгорело дотла, и все снова стало черно.

Кирилл, Алеша Блинов и Толя Дуник вскочили и, не видя друг друга, побежали.

Они не спустились в ельник. И хорошо. Кирилл услышал, как по ельнику открыли сильный огонь. Конечно же, только там, в чаще, могли скрыться партизаны…

Потом тягучий свист пуль пронесся над ними, над поляной, ушел в сторону и как бы вернулся. Они рухнули на землю. Но какая-то чудовищная сила, еще более могучая, чем чувство опасности, сорвала их с места, и они ринулись вперед с такой быстротой, словно не ноги несли их, а крылья. Слева, наверное, позади моста, ударил пулемет. И опять они свалились с ног. Кирилл почувствовал, что подбородок врылся в вязкую землю, и густой, терпкий, гниловатый запах на секунду замутил сознание. «С полкилометра еще б… С полкилометра бы…» И тогда пулеметный огонь не страшен. «Вперед, хлопцы. Выбираться отсюда», — задыхался он. Они ползли по черному пространству, и все в них дрожало и билось. Никогда еще тело их не было таким живым.

Взвились ракеты и выбелили небо и землю. Все вокруг ужасающе приблизилось: насыпь, мост, железнодорожная будка, переезд за ней, даже лес по ту сторону насыпи вплотную подошел к ним. Шахорка, вся в движении, была перед глазами, вагон громоздился на вагон и со скрежетом валился. Они замерли на месте. Но Кириллу казалось, что не улежит. Он не мог понять: это в нем все колотится или то земля передает судорогу Шахорки.

Наконец зеленоватый свет ракет иссяк, и ненадолго пришло успокоение. То бешеными скачками, то ползком углублялись они в темноту. Пробирались через поляну, чтоб обогнуть минное поле и войти в лес, выступавший клином. А ноги стали тяжелыми. А до леса так далеко. Поляна, совсем небольшая при свете дня, помнил Кирилл, сейчас растянулась, и ей конца нет. Сзади раздавались крики, похожие на вопль и ругань одновременно, в них не было слов, так могли реветь и звери. Там, слева, лихорадочно все еще бил пулемет. В воздух пронзительно впивались пули. Проклятая поляна, хоть бы чуть больше кустов.

Они уже достигли опушки, когда в той стороне, где находились Журавлиные кочки, вдруг озарилось полнеба. Ивашкевич! Ивашкевич! — застучало в груди. Кирилл коротко засмеялся. Он даже не заметил, что засмеялся, слишком далек был он сейчас от всего, что могло вызвать смех. Не в силах оторваться, он радостно смотрел в сторону, где ночь горела, как солома.

Чувство опасности исчезло. То, что вызывало это чувство — и Шахорка, и все остальное, — было позади, гораздо дальше, чем на самом деле. И связь между ним, Кириллом, и всем этим распалась.

— Постоят теперь самолеты на приколе, — проговорил Алеша Блинов. — Бензин горит. Наверное, и Гитлеру в Берлине факел этот виден. Ох, и разгорается же…

— А красиво! — сказал Толя Дуник. Подняв кверху голову, он двигался Кириллу вслед.

— Красиво? — Кирилл на секунду остановился у опушки, словно для того, чтобы убедиться в этом. Не хотелось отрывать глаз от красного края ночи.

В той стороне, вот так же, напряженные, в безраздельной власти опасности, пробираются сейчас под огнем самые близкие ему люди, подумал он и представил себе, как ползут они по лугу, затаиваясь между кочками.

— Говоришь, красиво? На войне ничего красивого, — добавил он тихо, как бы самому себе сказал. На них падал отсвет с пылавшего в Журавлиных кочках неба, и Кирилл увидел застенчиво-восхищенное, удивительно доброе мальчишеское лицо Толи, и трудно было поверить, что это он только что вонзал кинжал в часового, подкапывал рельсы и взрывал мост.

Кирилл взглянул на часы, лишь теперь до него дошло, что взрыв на Журавлиных кочках опоздал на двадцать семь минут.

27

Глаза еще не свыклись с темнотой, она еще несла в себе робкие следы света. И Ивашкевичу казалось, что видит лужайку, на которую ветер нанес рыжие листья, и они шевелились в траве, видит широкий пень, покрытый мхом. Но только ступал на лужайку — и спотыкался о деревья, появившиеся там вдруг, хотел коснуться ногой пня — и чувствовал под собой болото.

Левенцов, Паша и Якубовский ни на шаг не отставали от него. Он остановился.

— Веди дальше ты, — сказал Якубовскому.

Тот вышел вперед.

Тесный лес замедлял их шаги. Мочаги, хваченные холодом и все-таки вязкие, проваливались под ногами, и Паша каждый раз свирепо чертыхался — он никак не мог ступить в след Якубовского. А Ивашкевич поторапливал в спину:

— Не застревай.

Левенцов, шедший сзади, оступился, он погряз по колени в болоте, и гнилостный запах, поднятый со дна, ударил в нос.

Снежницы они ми́нут, когда совсем стемнеет. И лесом же до самого шоссе. «До шоссе дойдем к ночи, — размышлял Ивашкевич. — Незаметно перескочим, а там опять лесом. В полдень до обкома и доберемся». Пойди они, как обычно, на Грачиные Гнезда, путь был бы короче километров на десять. Но дорогу надо менять. Чаще надо менять дорогу. Могут выследить. Да вот Якубовский, с ним идти до заболотных хуторов. Он проберется, если удастся, в свою деревню, и пока Ивашкевич, Левенцов и Паша будут заняты в обкоме, узнает, что́ с его семьей, и вернется. Встретятся у тех же заболотных хуторов.

День и его свет уже совсем забылись, и все пропало в утвердившейся ночи. Ночью в густом лесу человек чувствует себя как в бездне. «Какой он, в сущности, маленький, крошечный, человек», — подумал Ивашкевич. Теперь ему уже не казалось, что видит лужайку, видит пень. Он наткнулся на вывороченное дерево и чуть не упал.

Он старался расслышать шаги, но ничего не услышал. «Ветер приглушает».

— Один, — негромко произнес он.

— Два, — тотчас раздался шепот Левенцова. Он был рядом.

— Три… — хриплый голос Якубовского.

Несколько долгих секунд.

— Три! — повторил.

— Четыре, — запоздало, где-то в стороне, глухо откликнулся Пашин голос.

— Подтягивайся сюда. И не отбивайся.

Шли дальше.

Ивашкевич думал о последнем сообщении Сариновича, оно не выходило у него из головы. «Надо сказать Лещеву». В самом деле, следует что-то предпринять. Немцы проводят торжественное собрание в связи с двадцатипятилетием Октябрьской революции… Собрание — седьмого ноября в бывшем районном центре, в Лесном. Селение это, знал он, большое — церковное, недалеко от «Новой жизни», между Снежницами и Дубовыми Грядами, ближе к Дубовым Грядам. Сам он там не был, не пришлось. «В чем тут умысел?» — не мог понять Ивашкевич. Провокация? Посмотреть, кто явится, и — схватить? Гестаповцы не простодушны и понимают, что в условиях оккупации никто на такое легальное собрание не придет. Неспроста же немец-бургомистр приказал старостам привезти в Лесное представителей окрестных деревень. «Что-то гитлеровцы затеяли. Но что?»

Лес внезапно оборвался. Дорога, белая, широкая, разбегалась направо-налево. Здесь воздух не стоял на месте, как в чаще, он двигался, задевая вершины, и нес с собой слитный шелест деревьев. Якубовский разомкнул кусты и выглянул. Вдалеке возник неясный рокот, он все больше и больше обособлялся от шелеста деревьев, и наконец на дорогу лег холодный свет автомобильных фар. Небо постепенно отрывалось от земли, и то, что ночь погребла, выступило наружу. По ту сторону шоссе растеклись голубоватые полянки и на них невысокие копны прикорнувших избушек, а дальше — снова лес. Фары быстро унесли свет, и небо снова упало на землю, слившись с ней в черной тесноте ночи.

— Перейдем по-быстрому, — шепнул Ивашкевич.

Якубовский прислушался, еще раз осмотрелся и, держа автомат наготове, шагнул на шоссе. За ним вышел Ивашкевич, потом Левенцов, потом Паша. Они перебежали дорогу и круто повернули от полянок, от избушек.