Легенда-быль о Русском Капитане

Дружно ударили зенитные пулеметы по стремительно несущимся среди черных клубков разрывов вражеским самолетам.

— Пикировщики. Плохо дело… — голос Жуликова донесся как будто издалека.

Ермаков, закусив губу, следил, как четко, заученно, будто на смотру, втягивались в круг «юнкерсы». Через несколько минут первый самолет вырвется из этой адской карусели, блеснет в закатных лучах металлом, завалится на правое крыло и с ревом станет падать на мост. Никогда в жизни у Николая так не ныло сердце, как сейчас. Его активная, деятельная натура не терпела бездействия стороннего наблюдателя, и теперь он лихорадочно оглядывался, выискивая, что бы предпринять.

Зенитные пулеметы захлебывались. Капитан сорвался с места и побежал к красноармейцам, стоявшим у стен домов в неглубоких окопчиках.

— Товарищи, надо бить по самолетам! Где ваш командир? Старший лейтенант, прошу вас…

— Без толку, товарищ капитан.

— Как без толку? Поставьте «максимы», «Дегтяревы», «петеэр», дайте залповый огонь. Только начните — весь берег вас поддержит!

Рванули первые бомбы. Все оглянулись. Столбы воды взметнулись далеко от моста.

— Слушай мою команду! — закричал старший лейтенант. — По самолетам противника, прицел три, упреждение два корпуса — ого-онь!

Словно сухой порох, заполыхало и затрещало по всему берегу. К винтовкам присоединились пулеметы. Неугомонный капитан подскочил к петеэровцам, схватился за ружье.

— Клади мне на плечо! — закричал он в самое ухо бронебойщику.

— Что вы, товарищ командир!

— Давай клади!

Открыв рот, чтобы не оглушило, капитан следил за небом. Длинный ствол ружья с квадратным надульником потянулся вслед за падающим в пике самолетом. Гулкий выстрел ударил в уши.

— Вася, дай я по нему ударю, ну дай! — кричал второй номер расчета.

— Бейте, хлопцы, бейте! — бормотал капитан, следя за самолетами. Зенитный огонь не позволял им пикировать, и они, наспех бросив бомбы, взмывали, огорченно завывая.

— Сбили, сбили! — закричали вокруг, и тут Ермаков увидел черный дымный шлейф, тянувшийся за одним из стервятников.

— Шесть осталось! Дать им еще! — кричал Жуликов. В его руках оказалась чья-то винтовка, и он безостановочно палил из нее.

Автобусы были уже частью на той стороне, несколько машин ползло по мосту. Самолеты шли на второй заход. Ведущий с включенной сиреной бесстрашно падал и падал навстречу огню зенитных пулеметов, и никто не увидел, как черной каплей отделилась бомба. Взрыв потряс мост, расколол его, расшвырял за перила голубые автобусы.

— А-а-а! — дико, тонко, совсем по-женски закричал кто-то рядом с капитаном.

Самолет выходил из пике метрах в ста от воды.

— Сбейте его, гада, сбейте! — не унимался тот же высокий голос.

Жестокая, злая русская ругань покрыла этот голос, перешедший в крик.

— Так его, так… в душу… мать…

— Сбили! — сказал Жуликов, опуская винтовку. — Сбили и этого.

В наступившей внезапно тишине стали отчетливо слышны стоны раненых.

— Геройство зверя… — с ненавистью проговорил Ермаков.

— Что говоришь? — спросил Спартак.

— Я говорю, — с бледным, перекошенным лицом отвечал Николай, — что это не человеческое геройство. Так поступает зверь и фашист. Когда мы будем их бить и гнать с нашей земли, они, как волки, будут отгрызать себе лапы, лишь бы уйти живыми. И, недобитые, будут жалить, как змеи. Зверь тоже способен на смелость, но только во имя чего его смелость? Я не могу признать за зверями геройства.

Тут снова застучали зенитки: шла новая волна бомбардировщиков.

— На нас летят… Нет, свернули… Боятся… — послышалось кругом.

— Смотрите, товарищ капитан, наши «ястребки»! — кричал бронебойщик.

В небе над переправой вспыхнул молниеносный воздушный бой. С ревом устремлялись друг на друга, обмениваясь короткими смертными очередями, едва видимые с земли самолеты. Некоторые, обиженно воя, прочерчивали дымный след и падали где-то в стороне.

Подошел грустный лейтенант Жуликов — прощаться.

— Расстаемся, Коля, друг. Переправляемся на пароме, а вам только к ночи мост починят. Полюбил я тебя, хоть и знакомы были без году неделю.

— И я рад, что познакомился с тобой. Будь здоров и не лезь без толку на рожон. Горяч очень, на войне это плохо. И с людьми будь поделикатнее…

— Учтем на будущее, — сказал лейтенант. — Ну, давай на прощанье обнимемся, как братья.

Капитан покусал травинку, покосился на Дорощука. Даже в сумерках лицо механика-водителя показалось жалким, незнакомым.

— А зачем ты жил с женщиной, если она к другому бегала?..

Они лежали на откосе у реки, ожидая переправы. Быстро темнело, и в небе одна за другой загорались крупные южные звезды. Ответ услышал неожиданный и не по-мужски беспомощный:

— Вона така прелестна…

Смущенный своей неожиданной откровенностью, старшина отвел взгляд от удивленного командира, затормошился, вскочил:

— Пойду машину посмотрю. Почекайте трошки, товарищ капитан. Жизнь, она оч-чень сложная штука, в атаку на нее не пойдешь…

— Постой, Иван Данилыч, — комбат впервые назвал старшину по имени-отчеству, — машина же в порядке, не убегай от меня. Ответь, ты человек бывалый, я с тобой тоже на полную откровенность. Вижу, ты с женщинами всегда обходишься по-хорошему, по-моему, даже жалеешь. Я понимаю, дело тут в характере…

Дорощук сел, лобастый, неловкий, очень домашний и очень уютный, добрый, верный человек.

— Встретил я недавно одну женщину, — глядя на темную реку, снова заговорил Николай, — Понравилась она мне… Милая такая, ненавязчивая, грустная. Потом от хозяйки я узнал: она в Ленинграде сына потеряла, муж ее погиб еще в начале блокады, на Кировском заводе, в цеху, — прямое попадание. Он ремонтировал танки. Голодный был, еле стоял, тут и убили. Человек старался для нас, для победы. А меня к этой женщине потянуло, к его вдове. Темная, непонятная меня опутала сила… А я ведь, ты знаешь, женат и жену без памяти любил и сейчас люблю…

— Это вы о Лене говорили? Да, она была хорошая.

— Знаешь, о ком речь шла. Ну, тем лучше… Она и тянулась ко мне и отталкивала. Боролась сама с собой. А ведь не изменяла никому — одинокая, мужа в живых нет…

— Памяти его не хотела изменять, — сказал Дорощук сурово.

Николай молчал и, мучительно подыскивая нужные, верные слова, рассеянно смотрел, как внизу, у самой воды, саперы лихорадочно налаживали переправу. В тишине, веявшей с реки, негромко раздавались тревожные голоса, стук топоров, вкрадчивое повизгивание пил.

Дорощук нетерпеливо пошевелился.

— Не пойму я сам, — снова заговорил Николай, — то ли Иришку мою она мне чем-то напомнила, то ли сама по себе какая-то особенная была. Прежде всего прочего, понимаешь, я в ней хорошего человека увидел. Для меня просто красивая женщина, пусть даже очень красивая, если души в ней нет, ничего не значит. Ты понимаешь, что я перед тобой не рисуюсь этим, на полную откровенность говорю?

— Говорите дальше, я все понимаю, — тихо ответил Дорощук.

— Вот бывает как: увидишь женщину, и сразу ясно — настоящая. Может быть, это редко бывает, я не больно опытен в этих делах, но теперь по Лене знаю, понял: бывает. А потом, уже только потом, ко мне все остальное пришло… Сидит рядом добрая, милая женщина, очень одинокая и очень несчастная… И если бы жаловалась на судьбу, плакала, тогда бы другое дело, а эта нет — молчала о себе. А горе ее и одиночество ее во взгляде, в голосе, в каждом движении проглядывали… Обнял я ее — ну, просто пожалел, без всякой черной мысли… Притихла она, сжалась вся, а во мне вместо сочувствия вдруг черный бес забурлил…

Дорощук шумно вздохнул. Николай покосился на него.

— Ну, ладно, хватит, пооткровенничали, — сказал он. — Теперь я пойду машину смотреть…

— Ну нет уж, Николай Николаевич, — встрепенулся старшина, — теперь уж вы до конца договаривайте, раз начали.