В ловушке

Нырков молчал.

— Нет, не для этого… А на самом деле вы были именно сопровождающим, не больше, или наблюдателем. Смотрели, что делал старший, да и только. Ну, что изменилось бы, если бы я пошел один?

Нырков заволновался.

— Для этого и посылают нас на границу, чтобы каждый охранял ее. Понимаете, каждый! И ясное дело, отвечал за надежность охраны. А вы не чувствовали ответственности, вы охотно согласились с тем, что оказал я, и все! «Вам виднее!» — вот ваш ответ. А надо было сказать: «Нет, товарищ сержант, давай еще посмотрим!» Не бойтесь, я не обиделся бы.

«А, может, и обиделся?» — вдруг поймал себя на мысли Углов…

Прошел час, другой… На заставе по-прежнему было тихо, безлюдно. С границы иногда Звонили старшие нарядов: всех волновало одно- задержан ли нарушитель? Сержанту казалось, что его нарочно так часто спрашивают об одном и том же. Помолчав, проглотив подкатившийся к горлу комок, Углов отвечал, что на заставу никаких донесений еще не поступало.

Лазутчика задержали только два дня спустя.

Майор Кравцов и лейтенант Стахов в эти дни не ели и не спали. После того как задержанного отправили в штаб, Кравцов пригласил к себе Стахова.

— Виноват я, товарищ майор! — сказал Стахов. — Очень виноват.

Кравцов сделал удивленное лицо.

— Вы? Это почему же? Ошибку допустил сержант Углов!

— Нет, товарищ майор. Вы сами знаете, что ошибку допустил я, его начальник. Передоверил. Много хвалил. Углов стал самонадеянным, зазнался.

— Правильно, Стахов, — комендант жестом предложил ему сесть. — Ошибка твоя, как видишь, с последствиями. Хорошо еще, что хоть через два дня удалось задержать. Но ведь могло быть и хуже…

Стахов слушал, не опуская глаз.

— Углова мы, конечно, накажем, и строго. Но это не главное. Надо воспитывать Углова… Есть причины, и очень серьезные, которые Дурно влияли на него. Их надо устранить…

ИВАН КИНАЛЬ, ДРУЖИННИК

У этого человека за плечами большая, сложная жизнь. И хотя Ивану Андреевичу всего лишь тридцать пять лет, испытал он многое. Были и горести, были и радости, все было.

Он рослый, плотный, как говорится, крепко сколоченный. Глядишь на него и не веришь, что в детстве Иван с крохи на кроху перебивался. Лицо у Ивана Андреевича полное, округлое, под чуть приметными белесыми бровями — проницательные, все понимающие глаза. Они то грустные, задумчивые, то по-озорному веселые, то сосредоточенно серьезные, а иногда даже злые. Смотря что вспоминает, о чем рассказывает Киналь.

Нас познакомил с ним секретарь колхозной партийной организации Яремко, как с хорошим дружинником.

В дружину Иван Андреевич вступил добрей вольно. Принимали его на собрании, при всем народе. И хотя все знали Киналя с самого детства, он волновался. Не потому, что беспокоился, поднимут ли за него руки. Тут убеждение было твердое. Просто, заново вспомнилась жизнь. Пока председатель читал его заявление, пока секретарь, давал ему, коммунисту Киналю, характеристику, перед глазами прошли и детство, и юность. На этой же самой земле, в этих селах и хуторах властвовал до осени тридцать девятого польский помещик. Иван еще и ходить не умел, когда его отца нужда погнала за границу. Оставил семью без кола и двора — все кулаку продал.

Забрала мать ребятишек — мал-мала меньше — и повела к брату. Тот отделял им угол в хате, а кормить нечем. Надо кому-то идти к кулаку. И пошла мать. Видели ее дома только по ночам. Подрос старший брат Володя, пошел и он. Пас скот у кулака. Потом подался в наймы Степан — восемь лет исполнилось ему. Домой братья ничего не приносили: за харч батрачили. Вскоре и для Ивана черед подоспел,? За все лето на одна полотняные штаны заработал. Кулацкие сынки посмеивались: «Эй, ты, щеголь Ивашка, поработай еще годик — будет и рубашка!» Обиделся, в ученики к сапожнику ушел. А тот тоже не церемонился.

Ремеслу учился по вечерам, а днем корову и телят пас да за гусями приглядывал.

При тусклом мигающем свете каганца заготовлял мастеру деревянные гвозди, дратву, порол старые стоптанные гетры и только через год сам попробовал приколотить первую подметку. Ремесло освоил, обувал панских сынков в шевровые сапожки, а сам был босой.

Вот так и жил до тридцать девятого. В сентябре по селу прошла Красная Армия. Не понял сначала Иван: сон это или явь? Ни кулаков, ни помещиков. В селе школа открылась, позвали и Ивана. Учись, говорят. Брата Степана в железнодорожное училище послали. Матери хату дали. Все равно, что в той сказке, которую она, обливаясь слезами, так часто рассказывала своим сыновьям.

Сказка быстро сказывается, да и явь оказалась недолгой. И двух урожаев со своей земли люди не сняли, как налетели фашисты. Чуть отодвинулся от села фронт, принялись они свои порядки наводить. Иван убежал в лес, чтобы в Германию не угнали.

Вернулось старое, трижды проклятое людьми, время. Немцы схватили Степана, угнали в Германию, потом за Иваном охотились, пока не поймали…

Из фашистского рабства братья вырвались только в сорок пятом.

Новую жизнь строили, не щадя себя. В первые годы банды украинских националистов запугивали крестьян, убивали сельских активистов. Надо было не только строить, но я защищать новую жизнь. Степан пошел в милицию. участковым уполномоченным, Иван — в МТС, доверили ему новенький трактор. От радости, казалось, пело само сердце, когда он вел по колхозному полю стального коня.

Однажды, прослышав о том, что в селе Грушатычи появились бандиты, Степан быстро собрался, зарядил пистолет и ускакал туда. А утром следующего дня его привезли домой. Две бандитские пули навылет пробили голову.

Примчался в поле к Ивану верховой, крикнул, заглушив шум трактора:

— Там, в Грушатычах, Степана твоего… Холуи фашистские…

Выхватил Иван у парня поводья, вскочил в седло и, не помня себя, погнал лошадь. В сельсовете увидел только лужу крови.

Немного погодя к Ивану тоже явились. Собираясь чуть свет на пахоту, он вытащил из колодца ведро воды, чтобы залить в радиатор. Подошел к трактору, глядит — на заводной ручке записка: «Работать только с 9 утра да 5 вечера. За неподчинение — смерть».

Пора была горячая, и никто из трактористов не считался со временем. Дела шли хорошо. Но это не по душе было врагам колхозного строя.

Иван, не раздумывая, затоптал в грязь это Предупреждение и повел трактор в поле.

На следующий день история повторилась. И опять Киналь затоптал в грязь бумажку. Но поздно вечером, когда он приехал на заправку в один из колхозных дворов, где стояли бочки с горючим, из-за построек в темноте бросились к нему какие-то фигуры. Догадавшись, в чем дело, он прыгнул в темень… Сразу несколько рук вцепилось в него. «Не уйдешь, гадюка, — дохнул кто-то в лицо самогонным перегаром. — Мы тебя на огне сжарим… Вместе с твоим железным чертом»,

Ивана держали крепко. Дважды он рванулся и понял: не уйти.

— Давай, разводи костер! — крикнул кто-то из темноты. — Погляжу на него при свете, как изворачиваться будет.

— Пан керивник, тут его бочки с керосином. Дуже яркий костер выйде.

— Кати бочки к трактору!..

Двое побежали к бочкам. Иван скорее почувствовал, чем увидел это.

— Отставить! — закричал все тот же голос из темноты. — Пусть сам катит. Он же человек работящий. На работе так и горит…

Потащили Киналя к бочкам, сильно ударили в спину кованым каблуком.

— Ну-ка, берись…

— А ты, пьяная собака, руки мени отпустишь? — огрызнулся Киналь.

Руки ему освободили. Наклонившись, он молча покатил тяжелую, еще непочатую бочку. Следом неотступно за ним топали все те же люди, и один из них цепко держал его за ворот рубахи, больно толкая в шею острыми суставами сжатых в кулак пальцев.