Ультиматум

«Так вот он, этот немец, которому девяносто советских солдат обязаны жизнью», — думала Раиса. Каким она представляла его себе? Пожалуй, менее привлекательным. Ей вспомнились стихи, которые она когда-то произносила, играя роль Орлеанской девы: «Почему я должна смотреть в его глаза, видеть черты благородного лица…» Было в этом обер-лейтенанте что-то напоминавшее ей Шиллера…

Фехнер машинально встал и прислонился спиной к двери. Ютту он любил так, как может любить девушку семнадцатилетний юноша, любил до тех пор, пока не узнал, что она дочь еврея. В юношеской запальчивости он сразу же отказался от нее, почувствовав себя обманутым. Евреев он считал врагами рейха. О том, что потом он еще долго вспоминал о Ютте, Фехнер не говорил никому, даже своему другу Райнеру. Были в его жизни и другие девушки: когда он учился в военном училище — Ирмтрауд, дочь майора Клима; во Франции — Женни, связистка; позже, когда он получил свой первый отпуск с Восточного фронта, — Ингрид, которая так гордилась им, новоиспеченным лейтенантом. Приключения? Конечно, неизвестное всегда манило его, но никогда раньше он не испытывал такой жажды жизни, как сейчас, здесь, где чувствовал постоянное соседство со смертью.

Здесь, на Украине, Фехнер снова полюбил, и если что и омрачало радость этого нового чувства, так это уверенность, что и эта любовь закончится так же трагично, как и его юношеское увлечение Юттой.

Раиса поправила свои туго заплетенные косы, уложенные вокруг головы. На лбу ее выступили капельки пота. «Хоть бы уж он наконец вошел в комнату! Избежать этого все равно нельзя, так уж скорее бы началось».

Снаружи не донеслось ни звука.

Дрожащими руками она передвинула стулья, постелила желто-белую вышитую скатерть. Поставила на стол пыхтящий самовар. Ответственность, которую она возложила не только на себя, но и на мать, казалась ей теперь непосильным грузом. За дверью раздался шорох. Ожидание сделалось невыносимым. Раиса взяла чайничек и вышла, чтобы выбросить старую заварку.

— Ах, ты уже здесь! — воскликнула она подчеркнуто обрадованно, увидев перед собой Фехнера. Она не испытывала стыда за свое притворство, более того, почувствовала облегчение. — Я как раз собираюсь заварить чай. Ой, какой снег!

Она слегка подтолкнула его из кухни, которую почти целиком занимала большая русская печь, и ловко увернулась, когда он захотел обнять ее.

— Мама просила извинить, она себя сегодня неважно чувствует, — сказала она, заваривая свежий чай.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Голова сильно болит. Скорее всего, просто простыла.

Фехнер уловил дрожь в голосе девушки, но принял это за девичье смущение. Нечто подобное было в самом начале их знакомства, солнечным днем… Вернувшись раньше обычного на машине из города, он пошел к реке. Берега реки, покрытые могучими валунами, широко расступались, и словно из-под воды поднималась стоящая на небольшом скалистом островке выстроенная в восточном стиле часовня, принадлежавшая жившему здесь раньше князю Понятовскому. На реке Фехнер неожиданно встретил Раю. Они поговорили о ничего не значащих вещах и поняли, что их взгляды во многих вопросах сходятся: например, оба были без ума от Шиллера. Они уселись на нагретом жарким солнцем валуне, и он рассказал ей сказку о невзрачном, простоватом молодом крестьянине по имени Кнут, безрассудно влюбившемся в красивую девушку Астрид, которая была гораздо умнее его. Рае понравилась эта сказка. Когда Фехнер захотел поцеловать девушку, она не противилась.

— Ты даже не сказала, понравилась ли тебе моя сказка, — проговорил он.

— Но ведь ты не досказал мне ее до конца.

— А я и не хочу придумывать ей конец. — Фехнер строго, почти печально взглянул на нее. — Кнут любит девушку, на которой, однако, никогда не сможет жениться…

Фехнер с улыбкой смотрел на руки девушки. Она налила ему чаю, потом пододвинула стакан. Его улыбка окончательно смутила Раису. Чтобы отвлечься, она беспрерывно болтала и засыпала его всевозможными вопросами. Затем она спросила, не хочет ли он есть и не собирается ли опять уехать.

— За мной заедут через час.

Пока он простодушно отвечал на ее вопросы, она старалась не глядеть на него и не садиться рядом.

Однако сдержанность девушки привлекала его с удвоенной силой. Он подошел к патефону, поставил пластинку, взглянул на Раю. Первые такты музыки напомнили ей тот солнечный день на берегу реки. Она кивнула, и они протанцевали медленный вальс.

Ее охватило такое чувство, что все так и должно быть. Такое ощущение она уже испытала недавно ночью. Мать позвали к соседке, страдавшей отеком легкого. Вернувшись домой, Торстен увидел, что дверь в спальню открыта, на столе горит свеча.

Рая видела в полутьме, как он, осторожно ступая, на цыпочках подошел к ее кровати. Он наклонился над ней, она закрыла глаза и затаила дыхание. Когда же он поцеловал ее, ей показалось, что все так и должно быть…

Когда она танцевала с Торстеном, действительность как бы отступила куда-то. Осталось главное: она любит и знает, что любима. Но когда Торстен и сейчас захотел поцеловать ее, она отстранилась. Рая внимательно вслушалась в самое себя. И почувствовала, что боится. Не за себя, не за мать, не за раненого — нет, она боится за Фехнера. Раиса вдруг испугалась, что не пройдет и часа, как он окажется на краю той же пропасти, из которой недавно помог выбраться ее пленным соотечественникам. Помочь и ему — вот что Раиса считала своим долгом… Пластинка кончилась. Они остановились возле старого сундука, на крышке которого лежала солдатская фуражка раненого.

— Как она сюда попала? — настороженно спросил Фехнер, увидев фуражку.

— Торстен, я сейчас тебе все объясню! — Раиса успокаивающе подняла руки.

Он не слушал девушку. В его сознании зафиксировалось шипение иголки на все еще крутящейся пластинке, а в голове билась мысль: «У нее есть другой!»

Раиса положила руки ему на грудь и сказала:

— Торстен, пожалуйста, не надо! Послушай меня!

Но его лицо, которое обычно всегда так легко выдавало все его мысли и чувства, сделалось сразу каким-то чужим и словно окаменело. Он молча отодвинул ее в сторону и распахнул дверь, ведущую в спальню.

Уже во второй раз за этот вечер Гейнц Фундингер пожалел, что во время своего бегства по чужим садам потерял пистолет. В первый раз он пожалел об этом, когда, беспомощно лежа на снегу, услышал чьи-то шаги.

Ему, участнику движения «Свободная Германия», и до этого не раз приходилось попадать в опасные ситуации, в которых он никогда не терял мужества, но теперь Гейнцу невольно вспомнилась трагическая судьба нескольких его товарищей: веснушчатого Вилли Ротшопфа гитлеровский дозор поймал на ничейной земле, когда тот писал стихи своим детишкам. Его застрелили на месте. Всеобщий любимец весельчак Эрвин, будучи тяжело раненным, переплывал на лодке через Днепр. Бросив вызов смерти, он сжимал в руках белый флаг, считая, что под его прикрытием ему удастся добраться до противоположного берега и передать немецким солдатам обращение Национального комитета «Свободная Германия». Альфред, образец скромности, всегда готовый прийти на помощь любому, был убит гранатой во время очередной радиопередачи. Вилли, Эрвин, Альфред… А теперь, видно, и его черед настал.

Полуодетый, он сидел на кровати перед крошечным оконцем, в которое не протиснулся бы и подросток, и ощупывал перевязанное плечо, напряженно прислушиваясь к тому, что происходило за дверью. С самого начала он прекрасно знал, какому риску себя подвергает, собираясь поехать в лагерь для военнопленных. Принять такое решение ему помог опыт, который он приобрел на Восточном фронте, имея примером прежде всего людей, подобных Эрнсту Тельгену. До сих пор ему всегда удавалось невредимым возвращаться с любого задания, но вот теперь он попал в ловушку. Если кто его и может еще спасти, так только эта русская девушка.

Рядом раздавалась музыка. Слышались шаги.