Не отверну лица

На аэродроме, несмотря на строжайшее запрещение Пунина, громадная толпа. Сюда устремились все, кто мог — от деревенских мальчишек до командиров партизанских отрядов и бригад, прибывших вроде Данчикова без разрешения,

Пунин холодно поздоровался с Данчиковым, осудительно глянув ему в лицо. Он стоял поодаль от самолета в окружении знакомых Данчикову и совсем незнакомых партизанских командиров. В ответ на вопросительный взгляд Данчикова Пунин недоуменно передернул плечами, разочарованно указав на кучу ящиков и мешков, сваленных неподалеку: вот, мол, и все, что прибыло сегодня.

Двое летчиков уже суетились у мотора, готовя машины в обратный рейс. Партизаны, не приставая без надобности к Пунину, тихо переговаривались между собой. Они с нескрываемым любопытством наблюдали за суетой возле самолета.

Летчики не глушили моторы, торопили, указывая энергичными жестами на небо. Время посадки и взлета им было установлено в Москве.

Сначала погрузили раненых. Их уложили рядами в носовой части самолета. Носилки пристегнули ремнями. Потом по трапу стали подниматься пленные. Лишь Валя, молча сидевшая в санях, все еще не шла к самолету. Она изредка поглядывала в сторону Данчикова, занятого своими мыслями и не замечавшего ее. Около раненой переводчицы хлопотала медсестра...

Данчиков, стоявший к ним боком, вдруг услышал свою фамилию, произнесенную один раз Валей, другой раз — медсестрой.

Комбриг вздрогнул. Потом огляделся, словно боясь, что командиры увидят, как наливаются румянцем его обветренные щеки.

Петр Семенович подошел к Вале, взял ее под локоть здоровой руки, намереваясь помочь подняться с саней. Но девушка неловко отстранилась, лишь спустив ноги на снег, и вдруг заплакала.

Это была их вторая встреча после Валяного ранения. Данчиков, вечно занятый, смог лишь один раз навестить девушку в лазарете. То была нелепая встреча. Вместо слов ободрения Данчиков наговорил ей кучу упреков, стал жаловаться на неповоротливость Сапронова, который слишком долго расшифровывает радиограммы:

— Стал грубым наш Сапрончик. Все грозится «плюнуть на все эти бумаги» и уйти к Веретенникову, на железную дорогу, или самому создать отряд, чтобы бить немца без переводчиков и без штабной волокиты...

Валя рассеянно слушала эти неважные для нее в тот момент новости. Она стала вспоминать и о Сапронове, и о Полтора Иване, и о Мите, о пленном Густаве, обо всех партизанах и даже о самом Данчикове, словно это все уже было далеко-далеко в прошлом. Валя настойчиво твердила о своем нежелании разлучаться с ними. Она смотрела в глаза Данчикову и, казалось, ждала от него чего-то нового. Но слова эти не приходили на ум молодому комбригу...

— Хоть вы и не хотите этого, я все равно вернусь в бригаду. — Валя встала у саней, улыбаясь сквозь слезы, ободренная неловкой заботой Данчикова.

— Почему же я не хочу? — смущенно возражал Данчиков. — Если разрешат врачи — пожалуйста.

— Если разрешат, если разрешат, — передразнила его Валя обиженно. — Может, разрешите поцеловать вас на прощание без позволения вышестоящих? Или во всем нужна дисциплина?

Валя тихонько прильнула здоровым плечом к груди Данчикова и, когда он наклонился к ней, поцеловала его в губы. Она хотела сразу же убежать, рванувшись прочь, но как-то нелепо взмахнула рукой, и опустилась на снег. Данчиков поднял ее. Она не сопротивлялась его грубым прикосновениям, смеялась, хотя остановить слезы ей так и не удалось. Вскоре с помощью санитарки она перешла по скользкому дощатому трапу в самолет.

Моторы взревели, пыля снегом. Но они не могли заглушить отчаянного ребячьего крика и ликующих возгласов партизан, желавших доброго пути крылатому первовестнику Большой земли.

Не обошлось в эту последнюю минуту и без курьеза. Когда самодельный трап был уже убран, дверца фюзеляжа отворилась. Из темнеющего проема показалась костлявая фигура Оскара Тиссена. Фашистский миллионер успел дважды поклониться, прежде чем его оттащили от дверей. Данчиков отвернулся, увидев в проеме двери согнутую фигуру Тиссена.

Лишь стихли моторы ушедшего обратным курсом крылатого гостя, как в землянках и у костров поначалу опасливо, шепотком, а затем с нескрываемым задором заговорили о предстоящих крупных боях с карателями. И без того бурная событиями жизнь народных мстителей оживилась, точно в нее влилась свежая струя.

Гордей Пунин гнал от себя наиболее любопытных командиров, жаждущих разъяснений, строго вглядывался в лица приближенных к нему по роду службы людей и отчитывал комиссаров за недостаточную воспитательную работу в соединении.

Но ручьи текли и под снегом, чувствуя приближение весны. Кто-то видел в соседних лесах на границе с Белоруссией крупные отряды украинских партизан, готовящихся к рейду в глубокий тыл врага; другие слышали о том, что и белорусы, и украинцы, и, вероятно, соединение Пунина — все ждут приближения наступающих частей Красной Армии, чтобы объединенными усилиями сделать прорыв, расколоть немецко-фашистский фронт надвое и пропустить по этому коридору до самой границы ударные соединения красноармейцев. От этих разговоров веяло чем-то праздничным, росло предчувствие близкого освобождения от оккупантов. В хорошее человек верит охотнее...

Пунин понимал преждевременность таких настроений. Но был бессилен приглушить разговоры. По тому, как он нервничал, отчитывая шептунов, и грозился расстрелом за «понапрасную болтовню», было ясно, что разговоры «дымились» не без огня. Данчиков не принимал никаких мер для погашения слухов, сам относился к ним с интересом, злясь на «старика» за то, что ему, партизанскому командиру, приходится узнавать о планах Пунина «на базаре».

Между ними чуть не произошла размолвка. Это случилось под утро, в конце февраля. Всю ночь Гордей Данилович просидел в штабе Данчикова, нанося на новую карту-трехверстку, присланную из Москвы, все, что было отмечено к тому времени на схеме зоны Лотнянской машинно-тракторной станции. Старик ради уточнения опросил двух партизан, недавно побывавших в Лотне, велел по очереди привести всех пленных, доставленных оттуда в последнее время. С особой тщательностью он расспрашивал Полтора Ивана и Митю, не разрешив им отлучаться всю ночь. Напрасно Данчиков выжидающе поглядывал в лицо партизанскому «отцу». Закончив свое дело, Пунин сложил карту в полевую сумку и вышел во двор, где его ожидали розвальни.

Данчиков прыгнул в сани вслед за Пуниным.

— Ну что теперь? — еле сдерживая себя, тихо спросил Данчиков.

— А ничего, — нехотя отозвался командир соединения. — Покажу все это в Москве... Если поменьше будешь допрашивать меня, а побольше — лотнянского коменданта, то, может, с твоего края начинать будем. — И снова фраза будто застряла у старика в горле. — Кстати, очень жалко, что вы спугнули Бюттнера. Тот тихонький был: «не тронь меня — и я не трону». Мы бы его смяли в один заход, без шума. А новый — как его? Визе, говоришь?

— Гельмут Визе, — подтвердил Данчиков.

— Новый может всю твою схему севооборота за одну ночь переиначить... Гляди мне тут, с глаз его не спускай! — погрозил Пунин, по-атамански взмахнув плетью перед лицом Данчикова.

— Значит, все это правда? — спросил командир бригады, имея в виду слухи о готовящемся рейде в тыл врага. Он привстал на колени в ожидании ответа.

Старик, озорно блеснув глазами, толкнул комбрига с саней.

— Правда тоже может неправдой оборотиться, если потревожить до времени!

Данчиков мягко опустился на сугроб. Тут же, в ребячьем азарте, он скомкал большой снежок из липкого снега и запустил его в старика.

Утром Пунин вылетел в Ставку.

В Москве, слушая рапорты других партизанских вожаков, Гордей Данилович с завистью отмечал, что товарищам по оружию удалось сделать больше, чем его соединению, гордился своими людьми, когда в Кремлевском зале звучали их боевые имена.

Выработавшееся за долгие годы руководства людьми чувство предвидения подсказывало Пунину: прорыв будут делать на участке его соединения. Предчувствие не обмануло старого партизана. На окончательное решение штаба заметное влияние оказала подробная карта расположения Лотнянского гарнизона гитлеровцев, блокированного силами бригады Данчикова. Гордей Данилович в своем рапорте почти слово в слово повторил их ночной разговор с Данчиковым перед вылетом в Москву.