Юго-запад

— Ну что, байстрюки? Лопать небось хотите, а? Эх вы, горемычные!..

Мальчик, ему было лет семь, действительно худой и большеглазый, насупился. Девочка оглянулась по сторонам и замерзшей фиолетовой рукой вытерла нос.

— Карпенко! — вскинул голову Никандров. — Налей-ка им поесть. И хлеба отрежь.

— Есть, товарищ гвардии старшина!

Повар налил в котелок борща, достал из какого-то ящика в кузове машины две ложки, полбуханки нарезанного крупными кусками хлеба и спрыгнул на мостовую. Увидев его, мальчишка отступил на два шага и потянул за собой девочку.

— Не хвилюйтесь, хлопчики! — сказал, подходя, Карпенко. — Мы ж люди свои... Чуете?

Старшина усадил обоих ребятишек на подножку, поставил между ними котелок:

— Заправляйтесь!

И, чтобы не смущать их своим присутствием, отошел вместе с Карпенко за машину.

Когда старшина вернулся, ребята уже поели и с остатками хлеба в руках молча переглядывались, не зная, что делать дальше.

— Порядок? — весело поинтересовался Никандров, заглядывая в пустой котелок. — Молодцы! Теперь дуйте домой! Дом-то далеко? — Он горестно махнул рукой. — Все равно не понимаете...

Вдруг словно что-то вспомнив, старшина полез в свою полевую сумку, достал оттуда несколько кусочков пиленого сахара, разделил его между обоими ребятами:

— Это вам вроде как доппаек.

Девочка склонила головку и, сделав движение, похожее на книксен, сказала:

— Кессенем.

Это растрогало Никандрова окончательно:

— Ах, ты! От горшка два вершка, а тоже — балерина!..

Ребятишки ушли, а он еще долго сидел на подножке машины, задумчиво глядя куда-то в пустоту, и очнулся только тогда, когда перед ним возникла мешковатая фигура Карпенко.

— Товарищ гвардии старшина...

— Чего?

— Гражданин тут какой-то... Не пойму никак, чего он хочет.

За его спиной, молча глядя на старшину унылыми глазами, стоял заросший человек в драпом пальто, в мохнатой кепке и в обшитых кожей валенках. Взгляд его говорил коротко и откровенно: «Хочу есть! »

— Может, накормить ого? — нерешительно спросил Карпенко.

— Дай что-нибудь, если осталось.

Человек в драпом пальто вдруг тронул повара за рукав и, что-то промычав, показал на кучу сваленных возле кухни дров. Потом высунул язык, ткнул в него грязным пальцем и замотал головой.

— А, глухонемой значит! — понял Карпенко и жестом спросил: «Есть хочешь? »

Человек кивнул. Карпенко протянул ему увесистую краюшку хлеба, но тот отвернулся, опять показал на дрова и на топор, прислоненный к колесу полуторки.

— Все ясно, —догадался наконец повар. —Хочет свой хлеб честным трудом заработать. Нехай, пусть поколет дровишек. Видно, сознательный. Трудовой пролетариат...

Человек в драном пальто колол дрова до самой темноты, закурил предложенную Карпенко сигарету и все время улыбался. «Ну ясно же, что рабочий человек! — решил повар. — Погибает в капиталистическом мире». Он до того растрогался от своей доброты, что разрешил глухонемому лечь спать в маленькой, жарко натопленной комнатке того единственного не разрушенного дома, где помещалось «хозяйство» старшины.

«Нехай отдохнёт, а завтра опять дровишек наколет».

Часов в одиннадцать, когда Никандров уже храпел, а Карпенко разувался, чтобы лечь спать, в комнатке кто-то резко и отрывисто произнес несколько слов по-немецки. Карпенко поднял голову, прислушался. Но все было тихо. За дверью и заколоченными окнами шумел ветер, изредка доносивший отдаленную нечастую перестрелку.

Карпенко растерянно огляделся, почесал затылок и только было хотел посмеяться над самим собой, как снова явственно и очень отчетливо услышал:

— Ich kann nicht...

— Ах ты, бисова душа! — одними губами прошептал повар. — Змею пригрел... — Он поднялся, взял свой автомат, осторожно ступая по полу-босыми ногами, подошел к спящему Никандрову, тихонько тронул его за плечо.

— Товарищ старшина...

— Да, — пожевал губами Никандров. — Да. Что такое?

— Заговорил...

— Кто заговорил?

— Гражданинчик тот.

— Какой гражданинчик?

— Да дрова колол... Фриц это!

Никандров, понявший наконец, в чем дело, сверкнул глазами:

— У-у! Благодетель!

— Тише, товарищ гвардии старшина... Откуда ж я знал? — голос Карпенко звучал виновато. — Связать его надо.

Они оба крадучись подошли к спящему «глухонемому» и сразу навалились на него. Повар на руки и на грудь, Никандров — на ноги.

— Ах ты сволочь! — связывая дико заоравшему «гражданинчику» руки, хрипло ругался Карпенко. — Купить нас хотел! На солдатской доброте думал отыграться, паразит! Ни хрена! Не вышло!.. Ни хрена!

На человеке, которого они связывали, под пальто и разодранной фуфайкой был падет заселенный серо-зеленый немецкий офицерский мундир.

Свою последнюю ночь в Будапеште генерал-полковник войск СС Пфеффер-Вильденбрух провел в гулких и почти пустых подземельях королевского дворца. В подчинении командующего обороной города оставался теперь только его малочисленный штаб. Войск у Вильденбруха больше не было.

Он понял это, как только услышал стремительно развернувшуюся вширь перестрелку на северо-западе Буды, именно там, где должны были прорываться к своим остатки изголодавшихся и оборванных немецких частей. А когда не только там, но и здесь, на Замковой горе, вокруг королевского дворца, начали рваться снаряды русской артиллерии, стало ясно, что все кончено.

Вильденбрух просидел до рассвета в тяжелом каменном оцепенении. Над головой гудело, в соседнем отсеке подземелья кто-то из штабных офицеров пустил себе в лоб пулю. Ульрих фон Дамерау с холодной официальностью доложил, что у выхода из подвала обнаружен труп бригаденфюрера Румора, командира 8-й кавалерийской дивизии СС. Но командующего это уже не удивляло и не тревожило. Он пытался и не смог до конца понять, что произошло: трагическая ошибка Гитлера или историческая закономерность? Сорок пять дней кровопролитных боев, десятки тысяч убитых немецких солдат и офицеров, город, превращенный в развалины... Во имя чего?

Наступило утро тринадцатого февраля.

В начале десятого Пфеффер-Вильденбрух поднялся и приказал идти, сам точно не зная куда. Адъютант, изучивший все извилины подземного лабиринта, повел командующего и его штаб по узкому сводчатому туннелю туда же, куда вчера вечером в последней надежде прорваться уходили разрозненные отряды немецких войск — на северо-запад.

Скользкие мокрые камни под ногами, холодный бетон стен, истощенные лучи карманных фонариков, гул наверху и угрюмое молчание спутников — таким был этот полуторачасовой путь. Наконец далеко впереди ослепительно-синим пятном вспыхнула круглая горловина выхода. Кто-то не выдержал, рванулся к ней, громыхая сапогами по дну туннеля. За ним метнулись еще трое или четверо. Послышались выстрелы парабеллумов, длинная пулемётная очередь, сдавленный крик...

Ульрих фон Дамерау схватил генерала за рукав шинели:

— Там русские... Надо идти назад.

Они выбрались из-под земли неподалеку от военного училища. Людовика и спрятались в нижнем этаже здания.

Кругом стреляли, где-то что-то горело, и по всей улице валялись чуть присыпанные сырым серым снегом трупы немецких солдат.

— Выясните обстановку, — поеживаясь, приказал Пфеффер-Вильденбрух адъютанту,

Первое, что, выбравшись из развалин, увидел майор Ульрих фон Дамерау, был русский офицер с маленьким белым флагом, сопровождаемый двумя автоматчиками. Заметив немецкого майора, парламентер остановился и на безупречном немецком языке сказал:

— Господин майор! Советскому командованию известно, что в этом районе в данный момент находится штаб командующего обороной Будапешта...

Ульрих фон Дамерау удивился такой осведомленности, но ничем не выказал своего удивления, только медленно снял зачем-то с правой руки перчатку.

— Советское командование, — продолжал парламентер, — поручило мне довести до сведения немецкого командования, что его войска, пытавшиеся ночью прорваться в северо-западном направлении, частью уничтожены, частью взяты в плен. Вам предлагается немедленно и безоговорочно сложить оружие. Дальнейшее сопротивление бессмысленно.