Звезды чужой стороны

Пришлось снова встать. На единственной полке стоял стакан, в нем зубная щетка. Рядом паста и станок для безопасной бритвы – лейтенант Нема всегда ходил выбритым до блеска.

В глубине полки лежала книга. Я заинтересовался. Что он читает?

Оказалось, что-то по химии. Я разочарованно бросил книгу обратно. Из нее высунулся край какого-то листка.

Нет, не листок. Фотокарточка. На меня смотрел улыбающийся юноша, чем-то похожий на лейтенанта Нема. Сын? Тот самый, который ушел от него?

Я повернул фотокарточку. На обороте надпись. Быстрый, торопливый почерк.

«Дорогой отец!

Меня приговорили к смерти. Я совершенно спокоен и смирился со своей участью.

Я причинил тебе много горьких минут. Но ты простишь меня, я знаю. Ты сильный человек, я всегда брал с тебя пример. Не надломись и теперь. Подумай, почему я вступил на этот путь, который привел меня к смерти.

Я не жалею об этом, отец. Я и теперь не жалею об этом.

Когда ты получишь фотокарточку, меня уже не будет. Последние мои мысли с тобой. Кроме тебя, у меня никого нет. Так же, как и у тебя. Твой сын Имре».

Я стоял потрясенный.

Так вот он кто, всегда подтянутый, всегда корректный, всегда чисто выбритый, немногословный и холодный лейтенант Нема! Так вот он, сухарь, знающий одни лишь уставы и параграфы! Все это маска, все это камуфляж, за которым скрывается трагедия отца, потерявшего единственного сына.

Скрипнула дверь. Я почувствовал, я знал: лейтенант Нема!

Ничего не говоря, он взял у меня из рук карточку, положил ее в книгу.

– Господин лейтенант Нема! Господин лейтенант!..

Что сказать? Какие найти слова!

– Молчите! Не надо!

Он стоял спиной ко мне, с силой прижимая дверцу шкафа ладонью.

– Да, да, – пролепетал я.

Он стоял так минуты три, не меньше. В соседней комнате смеялись солдаты. По улице протарахтела крестьянская повозка.

Потом он повернулся ко мне. Бесстрастное, спокойное, как обычно, лицо. Я поразился. Я искал в его глазах хотя бы какой-нибудь след волнения. Ничего!

– Господин лейтенант Елинек, – начал он сухо и ровно, – сегодня я виделся с Лайошем Варна – теперь он возглавляет комитет борьбы. Командовать ротой на время отсутствия капитана Ковача поручено мне. Вы остаетесь на прежней должности. Надеюсь, мы будем с вами хорошо работать… Капитан Ковач говорил вам что-нибудь о кондитере Калуше?

– Так точно! – ответил я по-уставному.

– Мы переслали ему вчера от вашего имени десять ампул с пенициллином. Он обрадовался, но сказал, что мало. Нужно еще. Прошу вас, позвоните ему и попросите пропуск на завтрашнее собрание в дом нилашистов. Он не откажет: вы скажете, что принесете с собой пятьдесят ампул.

– А если он предложит отнести в кондитерскую?

– Не предложит. Он назначен на эту неделю начальником караула в доме нилашистов и вернется к себе только в воскресенье.

– В пакете действительно будут ампулы?

– Отчасти.

– Понятно!

– Отнесете не вы.

– Это все равно… Если он уцелеет…

– Позаботимся, чтобы не уцелел.

– Когда звонить?

– Лучше всего сейчас. Он пообедал и спит в кабинете. Вот телефон. – Лейтенант положил на стол бумажку. – Позвонить можно из автомата за углом.

– Хорошо…

Закрывая дверь, я посмотрел на него через узкую щель.

Он стоял, тяжело упираясь кулаками о стол, опустив плечи. Глаза его были закрыты, уголки рта скорбно опущены.

Большое горе нес в себе этот человек и не хотел делить его ни с кем.

Ровно в семь Аги вышла из подъезда двухэтажного особняка. В руке у нее был чемоданчик – точно такой же, как днем.

Гестаповец проводил ее до угла. Они очень мило беседовали.

Я все видел. Как он галантно поддерживал ее за локоть, ведя через улицу. Как приложился губами к руке, задержавшись чуть дольше, чем полагалось по правилам приличия. Как она улыбалась ему.

Меня они не могли видеть. Я забрался в подъезд одного из домов на другой стороне улицы и смотрел через разбитое окно на лестничной площадке. Когда она, беспечно мурлыча песенку, прошла мимо меня, я спустился вниз и пошел за ней, стараясь держаться в значительном отдалении.

Аги, направляясь к церкви, свернула в сквер. Я окликнул ее негромко. Она стремительно обернулась.

– Фу! Так напугать! Откуда ты появился?

Я взял у нее чемоданчик. Намного тяжелее, чем тот, днем. Меня охватило радостное волнение. Скоро! Скоро!

– Если выберешь время – только не очень поздно – можешь зайти ко мне в парикмахерскую на полчаса. Я приготовлю кофе.

– Сегодня, наверное, не смогу, Аги.

– Это? – Она показала глазами на чемоданчик.

– Да.

– Тогда завтра. Лучше вечером. Пусть будет наш вечер. Я достану патефон и пластинки. И кофе. Я куплю настоящий. На черном рынке еще можно достать.

– Лучше вино.

– Ладно. И вино. Только немного. Совсем немного. Терпеть не могу пьяных. Такие противные, назойливые. А глаза пустые, как у рыбы… Как будет по-русски «люблю»? – неожиданно спросила она.

Я сказал.

– Лублу… – повторила она. – Хм! Забавно… До завтра!

Она подала мне руку.

– Лучше другую.

Она поняла:

– Потому что немец? – Она тихо рассмеялась: – Забавный тип!.. Как твое «лублу»!

Я снял перчатку с ее руки, прикоснулся губами. Рука дрожала.

– Что ты, Аги?

– Так, ничего. – Она медленно высвободила руку. – До завтра! Я буду ждать!

Каблуки дробно застучали по тротуару…

На мой звонок никто не вышел. В замочной скважине торчала записка. Денеш уехал в деревню к жене и сыну еще утром. На целую неделю. Ключ оставлен у соседей, дверь напротив.

Это было мне на руку. Подслеповатая бабушка вынесла ключ и сообщила под большим секретом, что у Денеша ночью шла горлом кровь. Он послал ее за врачом – телефон почему-то не работал.

И вот я один в своей комнате.

До девяти еще полчаса.

Я тщательно проверил аппаратуру. В полном порядке.

Теперь оставалось ждать.

Я потушил свет. Поднял маскировочную штору, посмотрел в окно.

Над городом нависли тяжелые тучи. Первые крупные капли дождя шлепнулись о жесть подоконника и рассыпались тонкими брызгами.

Потом дождь пошел сильнее. Его шум, то слабея, то усиливаясь, напоминал шелест листьев в роще.

Я сидел в большом мягком кресле, закрыв глаза. Думалось о наших сибирских березках. О кривых, невысоких, выгнутых ветром, корявых степных березках.

Я нигде больше не видел таких.

Утром я хотел встать не позже семи, а проснулся в половине девятого. Сунул чемоданчик в нишу под окном, за холодную батарею, и вышел на лестничную площадку. Ключ я решил не отдавать – так спокойнее; а то вдруг вернется адвокат Денеш и начнет шарить у меня в комнате.

Но не успел я защелкнуть замок, как из двери соседней квартиры выскочила, щуря глаза, вчерашняя бабка. Видно, караулила меня.

– Уходите, господин военный?

Я думал, она спросит про ключ, но ее интересовало другое:

– Вас ночью не поднимали?.. А за нашим Тамашем в три утра прибегали.

Ее внук, тщедушный юноша с лицом фарфорового херувима, работал кем-то на станции.

– А что случилось?

– Плохие вести, ой, плохие! – она сокрушенно покачала головой. – Пути на Будапешт совсем перерезали. Поезда больше не ходят.

– Что вы говорите!

Я едва скрыл радость…

На улице я первым долгом кинулся к газетному киоску. Полистал страницы.

«За вчерашний день подбито двести советских танков. Большевистский клин северо-восточнее Будапешта разбит на мелкие части. Наша оборона гибка и сильна, как никогда».

Я уже умел читать газеты. Если называют фантастические цифры наших потерь и при этом говорят о гибкой обороне, значит дела у них плохи.

Интересно бы знать, куда нацелен клин: на Будапешт или сюда, на нас? Скорее, на Будапешт. С юга его уже обошли. Похоже, берут в клещи.