Линия фронта

— Радируй открытым текстом: «Полк высадился благополучно, без потерь, продвигаемся вперед. Уничтожил две пулеметные точки. Жду подброски». Почему полк? Две роты. Правильно. Но противник перехватит радиограмму. У фрицев это дело поставлено «зер гут». Пусть думают, что на Суджукской косе русский полк разворачивается.

Штурмовые группы двигались во всех направлениях, и прежде на высоту, в сторону Станички.

Перебравшись через железнодорожную насыпь, Любаша увидела справа белые домики поселка. Сзади, с пристани рыбозавода, строчили наши пулеметы. Рядом с ней, шага на два впереди, бежал Петр Самородов. И еще много десантников бежало, где придется: впереди, позади, справа, слева.

Осветительная ракета озеленила ночь. И Самородов махнул рукой и крикнул:

— Ложись!..

Он очень своевременно подал эту команду, потому что секунду спустя немцы нанизали железнодорожное полотно на пулеметные очереди. И рельсы завыли, глухо, басисто. А потом рельсы зарычали, и галька зарычала и зашевелилась — может, хотела спастись бегством.

Немцы стали стрелять из орудия. Судя по вспышкам, оно стояло невдалеке от дзота, из которого палили пулеметы.

Самородов выкрикнул шесть фамилий. Пояснил:

— За мной! Остальным оставаться на местах. Прикрывать нас огнем.

Тогда-то Любаша и вспомнила, что у нее есть автомат. Короткий, тяжелый, с круглым диском — пистолет-пулемет Шпагина. Нечего сказать! Так испугалась, что позабыла и про оружие.

Конечно, Любаша испугалась. Но только немножко. Это бывает всегда и со всеми. Она помнила наставления командиров — быстрее преодолевать прибрежную полосу. А немцев из-за темноты не было видно. И Любаша торопилась, старалась не отстать от товарищей. Все бежали быстро. Кричали «ура». И другие слова — не очень культурные.

Любаша вскинула автомат. Подползла к телеграфному столбу, лежащему вдоль дороги. И, приладившись, оттянула затвор. Она по-прежнему не видела немцев, но язык пламени хорошо различался над дзотом. Любаша стала стрелять в него, словно надеялась загасить.

Он и вправду погас, но не сразу, а минут через десять, когда Петр Самородов и его друзья перебили орудийную прислугу, развернули пушку и в упор расстреляли дзот.

Через час группа Самородова занимала дом и часть улицы на окраине Станички.

Перестрелка несколько поутихла. Старшие групп были вызваны к командиру десанта.

Вернувшись, Петр Самородов сказал:

— У Южной Озерейки неудача. Немцы там поджидали десант. Удалось высадить совсем мало людей. Теперь пробиваются к нам. Наш же десант из демонстративного превращается в основной. Сейчас высаживаются еще два отряда. Надо срочно расширять плацдарм.

Он говорил отрывисто, дышал часто…

Слева, за поляной, стояла кирпичная будка. Самородов послал туда Любашу и еще одного бойца. Но когда они бежали через поляну, бойца убило. И Любаша оказалась в будке одна.

Светало. Через выбитое окно Любаша видела дома, узкую улицу между ними, силуэты перебегающих через улицу людей. Она догадалась, что это немцы, и стала стрелять. Потом в диске кончились патроны. И Любаше пряталось перезаряжать диск. Она села, прислонившись спиной к стене. Положила рядом автомат. Сняла с диска крышку. Взвела пружину…

Артиллерийский снаряд разорвался рядом с будкой, в нескольких метрах от входа. Дрогнула земля, и Любаша отчетливо различила яркую вспышку с красными краями…

Взрывной волной ее ударило о кирпичную стену. И на какое-то время Любаша потеряла сознание. Когда же она очнулась, то увидела немца. Он стоял в трех шагах, направив на нее ствол автомата, который держал возле пояса. Он был еще совсем молодой. Без каски. И волосы у него были красивые — волнистые и желтые. Он смотрел без всякой жестокости, скорее недоуменно, и тяжело дышал, и облизывал сухие губы. Автомат Любаши валялся в другом углу будки, и когда она посмотрела в тот угол, немец угрожающе шевельнул стволом и палец его, казалось, плотнее прильнул к спусковому крючку.

Любаше не хотелось умирать. Но она почувствовала, что может умереть, что немец не возьмет ее в плен, ибо не сумеет вывести отсюда. А если и сумеет, то не станет. Слеза покатилась у нее по щеке.

Молодой немец удивился. Словно впервые видел слезы, словно это для него было диво. Странно, скованно Он улыбнулся. Воровато посмотрел назад. И приблизился к Любаше. При этом автомат ушел вниз и болтался на ремне. Немец не придерживал его руками. Опустился на колени. И стал расстегивать на девушке шинель. …Движения его были грубыми, торопливыми. И сам он, весь-весь, был гадок, как зверь. Желтые, пахнущие незнакомым одеколоном волосы коснулись Любашиных губ. И тогда ей удалось подтянуть правую руку к своему ремню, нащупать ножны.

Немец торопился. И забыл о всякой осторожности… А Любаша уже крепко сжимала рукоятку финки. И когда он навалился на нее, она ударила его ножом между лопаток.

Немец не понял, что случилось. Светлая голова метнулась из стороны в сторону, он захрипел и, корчась в судорогах, сполз на бок. Любаша встала…

Потом ее стошнило… Пятясь, она медленно вышла из будки. Море было серым, как и вчера. И волны были с белыми грязными гребнями. Стреляли… Любаша вспомнила про автомат. Вернулась в будку. Немец лежал тихо, не шевелясь…

Она не могла оставаться в этой будке, не могла уйти назад к берегу, потому что это было бы отступлением. И она пошла вперед…

Ее ранило в саду, среди фруктовых деревьев. Снаряд вывернул из земли старую, кряжистую алычу, срезал тонкий, трехлетний персик. И Любашу тоже… Она лежала на мокрой земле, и сознание долго не покидало ее. И она понимала, что не сможет подняться.

А море было рядом, не больше чем в трехстах метрах. Оно шумело и грохотало, словно надеялось заглушить вой пуль, стоны людей, уханье снарядов.

Галя седьмой час не отходила от рации. Донесения, радиограммы в штаб базы и оттуда следовали одно за другим…

Раскалывалась голова, в ушах гудело, во рту была противная сухость.

— Да ты горишь. — Санинструктор, рябой, грузноватый мужчина, коснулся пальцами ее лба, заглянул в глаза. — Температура.

Куников сказал одному из матросов:

— Добейся! Пусть снимут радиста с катера. Это мой приказ.

Потом посмотрел на Галю и с жалостливой нежностью попросил:

— Милая ты моя, продержись еще полчасика.

Гале не понравился его тон. А может, ничего в том, как он произнес эти слова, обидного и не было, может, виновата лишь температура. Однако Галя раздраженно ответила:

— Не надо со мной так. Я не маленькая.

— Да ты не сердись, Галинка, — все тем же тоном продолжал командир десанта. — На вот вместо лекарства. Хлебни. — Куников протянул фляжку. — Коньяк. Школьного возраста…

От коньяка немного полегчало. Ушла усталость. И головная боль потеснилась в закоулки. Галя только что приняла радиограмму, когда в подвал вбежал старшина второй статьи Самородов.

— Там вашу подругу понесли, — сказал он. И добавил: — Любу.

Галя рывком сняла наушники, взглянула на командира.

Он кивнул: разрешаю.

Галя выскочила из подвала и побежала вдоль берега, не пригибаясь.

— Эй, вы! — кричал ей вслед Самородов. — Берег простреливается!

Раненые лежали за фундаментом разрушенного здания. Санитары, соблюдая очередность, клали их на носилки и несли на катер. Любаша лежала самой крайней. Лицо белое, ни кровинки.

Санитар сказал:

— Еще двух на катер можно.

— Возьмите ее, — взмолилась Галя.

— Очередь тута, — сказал санитар. — Порядок. Значит… тута здоровых нет.

Галя хотела поднять Любашу, но та тяжело застонала, и Галя поняла, что ей не донести раненую на руках и тем более не подняться на катер по шаткому узкому трапу.

Она подошла к пожилому санитару и, положив руку на плечо, сказала:

— Возьми ее… Она же девушка. Ей еще не исполнилось девятнадцати.

— Девушка, парень… Все одно — солдаты. Тута многим девятнадцать годов не исполнилось. Тута все молодые.