Великий перелом

— Давайте дадим этому бедному дохлому самцу что-нибудь, чтобы он ненадолго почувствовал себя счастливым, — сказал он и сунул блюдо с имбирем прямо под нос Газзима.

— Нет! — сердито закричат по-русски Борис Лидов.

— Я не смею, — прошептал Газзим, но язык оказался проворнее. Он засновал между блюдом и зубами, снова, снова и снова, как бы стараясь наверстать потерянное время.

— Нет, говорю вам, — снова сказал Лидов на этот раз на языке Расы, добавив покашливание, чтобы подчеркнуть значение своих слов.

Ни Уссмак, ни Газзим не обратили на него ни малейшего внимания, и тогда он шагнул вперед и выбил блюдо из рук Уссмака. Оно разбилось об пол, и коричневатое облако имбиря повисло в воздухе.

Газзим набросился на самца из НКВД, вцепившись в него зубами и когтями. Лидов издал булькающий крик и рванулся прочь, истекая кровью. Он поднял одну руку, чтобы защитить лицо, другой схватился за пистолет, который висел у него на поясе.

Уссмак прыгнул на него, навалившись на правую руку. Большой Урод был ужасно силен, но мягкая без чешуи кожа делала его уязвимым: Уссмак почувствовал, что его когти глубоко погрузились в плоть тосевита. Газзим словно ополоумел. Его челюсти терзали горло Лидова, словно он хотел съесть тосевита. Запах рассыпанного имбиря соединился с едким ароматом тосевитской крови. Это сочетание довело Уссмака почти до животного состояния.

Крики Лидова становились слабее, его рука выпустила рукоятку пистолета. Уссмак вытащил оружие из кобуры. Оно казалось тяжелым и неудобным.

Дверь в камеру допросов открылась. Уссмак ждал, что это произойдет гораздо раньше, но Большие Уроды слишком примитивны, чтобы иметь телевизионные камеры для надзора над такими местами. Газзим вскрикнул и бросился на охранника, который остановился в дверях. Кровь текла с его когтей и морды. Даже вооруженный, Уссмак не захотел бы сражаться с ним, даже подбодренный наркотиком и не совсем в своем уме, как в этот момент.

— Боже мой! — закричал тосевит. Но он очень быстро сориентировался: вскинув автомат, он выпустил короткую очередь, прежде чем Газзим смог наброситься на него. Самец Расы, извиваясь, ударился об пол. Он был наверняка мертв, но его тело пока не понимало этого.

Уссмак попытался выстрелить в охранника. Несмотря на то что не смог бы убежать из этой тюрьмы, он все же был солдатом и имел в руках оружие. Единственная проблема состояла в том, что он не мог заставить оружие стрелять. Оно имело какой-то предохранитель, и он не понимал, как его снять.

Пока он неловко разбирался с оружием, ствол автомата Большого Урода повернулся к нему. Пистолет охранника не испугал. Уссмак с отвращением бросил тосевитское оружие на пол. Он смутно подумал, что охранник тут же убьет его.

Но, к его удивлению, этого не произошло. Звуки выстрелов в тюрьме привлекли других охранников. Один из них немного говорил на языке Расы.

— Руки вверх! — крикнул он.

Уссмак повиновался.

— Назад! — сказал тосевит.

Уссмак послушно отступил от Бориса Лидова, лежавшего в луже собственной крови. «Она выглядит точно так, как у бедного Газзима», — подумал Уссмак.

Двое охранников поспешили к лежащему советскому самцу. Они что-то говорили на своем гортанном языке. Один из них посмотрел в сторону Уссмака. Как и любой другой Большой Урод, он должен был повернуться к нему всем своим плоским лицом.

— Мертв, — сказал он на языке Расы.

— Что хорошего было бы в том, если бы я сказал — сожалею, в особенности если на самом деле я не сожалею? — ответил Уссмак.

Похоже, никто из охранников ею не понял, что было, вероятно, тоже хорошо. Они снова заговорили между собой.

Уссмак ждал, что кто-то из них поднимет свое оружие и начнет стрелять.

Этого не произошло. Он вспомнил, что сообщала разведка о самцах СССР: они выполняют приказы почти так же тщательно, как и Раса. Пожалуй, это казалось верным. Без приказа никто из них не хотел взять на себя ответственность за уничтожение пленника.

Наконец тот самец, который привел его в комнату допросов, сделал движение стволом своего оружия. Уссмак понял этот знак: он означал «вперед». Он пошел. Охранник привел его обратно в камеру, как после обычного допроса. Дверь за ним захлопнулась. Щелкнул замок.

Его рот разинулся от изумления. «Если бы я знал, что только это и произойдет, если я убью Лидова, я бы убил его уже давно». Но он не думал, что… о, нет. Имбирная эйфория покидала его, начиналась депрессия, и он задумался: что же русские будут делать с ним теперь? Он обдумал все виды неприятных возможностей, но был неприятно уверен, что действительность окажется еще хуже.

Лю Хань шла мимо Фа-Хуа-Су, храма Славы Будды, затем на запад от него, мимо развалин пекинского трамвайного парка Она вздохнула — жаль, что трампарк разрушили. Пекин распростерся на большой площади: храм и трампарк находились в восточной части города, далеко от ее дома.

Неподалеку от трампарка находилась улица Фарфорового Рта, Цз’у Ч’и К’оу, которая славилась своей знаменитой глиной. Она пошла по улице на север, затем повернула в один и 5 хутунов — бесчисленных переулков и аллей, которые ответвлялись от главной артерии. Она запоминала свой путь сквозь этот лабиринт: ей пришлось вернуться и пойти снова, прежде чем она нашла Сиао Ши, Малый рынок. У этого рынка было и другое название, которое редко произносили, но всегда помнили — «Воровской рынок». Лю Хань знала: на рынке продавалось не только ворованное. Кое-что из этих товаров на самом деле добыто легально, но продается здесь, чтобы создать иллюзию выгоды у покупателя.

— Медные тарелки! Капуста! Палочки для еды! Фишки для маджонга! Лапша! Лекарства, которые излечат вас от ушибов! Поросята и свежая свинина! Гороховые и бобовые стручки!

Шум стоял оглушительный. Этот рынок мог считаться небольшим только по пекинским меркам В большинстве городов он был бы центральным: Лю Хань он казался таким же большим, как лагерь, в который маленькие чешуйчатые дьяволы поместили ее после того, как увезли с самолета, который никогда не садится на землю.

В бурлящей толпе она была одной из многих. Анонимность ее вполне устраивала. Внимание, которое она привлекала к себе в эти дни, было совсем не тем, какого бы она хотела.

Мужчина, продававший изящные фарфоровые чашки, которые определенно выглядели ворованными, показал на нее пальцем и начал двигать бедрами вперед и назад. Она подошла к нему с широкой улыбкой на лице. Он выглядел одновременно ожидающим и опасающимся

Она заговорила голосом высоким и сладким, как девушка легкого поведения. Все еще улыбаясь, она сказала:

— Я надеюсь, он отгниет и отвалится. Я надеюсь, что он уйдет обратно в твое тело, так что ты не сможешь найти его, если даже привяжешь нитку к его маленькому кончику. Если ты найдешь его, я надеюсь, он у тебя никогда не поднимется.

Он смотрел на нее с открытым ртом, затем потянулся под стол, на котором стоял его товар. К тому моменту, когда он вытащил нож, Лю Хань уже целилась из японского пистолета ему в живот.

— Ты не хочешь сделать это, — сказала она. — Ты даже не хочешь думать о том, чтобы попробовать

Мужчина глупо охнул, вытаращив глаза и разинув рот, словно золотая рыбка в декоративном пруду недалеко отсюда Лю Хань повернулась к нему спиной и пошла дальше. Как только толпа разделила их, он принялся выкрикивать оскорбления в ее адрес.

Она испытывала соблазн вернуться и всадить пулю ему в живот, но если убивать каждого человека в Пекине, который дразнил ее, потребуется множество патронов, а ее крестьянская натура противилась напрасной трате.

Через минуту ее узнал еще один торговец. Он проводил ее глазами, но ничего не сказал. По понятиям, привитым ей с детства, это была сдержанная реакция. Она отплатила ему тем, что не стала обращать на него внимания.

«Раньше я беспокоилась только из-за Хсиа Шу-Тао, — с горечью подумала она. — Благодаря маленьким чешуйчатым дьяволам и их подлому кино развратников теперь сотни».