Война

Еще несколько человек пошли со мной.

По улице деревни бежал Хауффе.

— Ты здесь? А все говорят — ты убит! Сейчас покажу тебе лазарет и зажарю для тебя курицу, у нас есть!

— Известно что-нибудь о Функе и Вольфе?

— Наш добрый Функе убит. О Вольфе ничего не знаю.

Начинало темнеть.

— Лазарет здесь. Я потом приду за тобой.

Я вошел в помещение, где стояло несколько человек. Справа в углу кого-то, кажется, перевязывали при свете карбидной лампы. Я оглядел стоявших и увидел совершенно разбитое лицо: и нос и рот — кровавое месиво… На меня глянули грустные глаза Вольфа. Как же он при этом еще жив и может даже стоять? Я глядел на него, и мне хотелось спросить… Но он не смог бы ответить. Я сел на ящик и ощупал ногу. Нужно было разрезать сапог. Разрезая шов, я с ужасом думал о Вольфе. Как же он будет есть? Дня через два он просто-напросто отдаст концы…

Когда я снова поднял голову, он исчез, а я вскоре попал к врачу.

— Кость раздроблена. Осколок снаряда, похоже, засел. Здесь мы не можем вас оперировать. Попытайтесь сами добраться до более крупного лазарета.

Мне наложили повязку и сделали укол.

Потом пришел Хауффе. Голой пяткой наступать было легче, чем в сапоге. Хауффе отвел меня в большой дом.

В низком помещении под потолком горела керосиновая лампа. Повсюду висели какие-то орудия труда, должно быть, это была шерстопрядильня.

Хауффе торопливо потащил меня куда-то вперед и оставил. Передо мной сидел Ламм. Правая рука у него была на перевязи; левой он тыкал в тигель, стараясь зацепить куриную ногу. Он бросил вилку и подал мне левую руку.

Хауффе принес красного вина. К нам подсел Трепте. Мы сидели и ели. Курица была острой от приправ. Меня сильно мучила жажда, и я пил красное вино. Я заметил, что необычайно возбужден. Нога начала болеть. Я положил ее на стул. Но боль становилась все сильнее.

Хауффе устроил мне постель на груде шерсти, и я лег.

Среди ночи я проснулся от нестерпимой боли. Меня трясло.

Я вытянул ногу вверх.

Встал и начал ковылять кругом.

Снова лег.

Потом сел на стул, ногу положил на другой. В таком положении стал дожидаться утра.

На следующий день начался наш переход с Ламмом по разоренной земле. Молодой солдат с простреленной икрой снова присоединился к нам. Он ковылял слева, я справа. Моя пятка, понятное дело, не привыкла ступать без обуви. Она долго еще помнила все камушки этой известковой дороги.

Пошел небольшой снег. Пленные французы шагали без сопровождения той же дорогой, что и мы. А что им оставалось делать? Впереди был фронт; кругом опустошенная земля, ни людей, ни еды.

В одном лазарете нам дали немного супа и послали дальше. Солдат с простреленной икрой все жаловался на голод. Я ел мало, только сильно хотелось пить.

Шли по широкой, мощеной дороге. Камни были острые и очень твердые.

Пришли в небольшой городок. Время от времени где-то бухали и рвались снаряды. Мы спросили дорогу в лазарет. Когда пришли туда, санитар сказал:

— Никого не можем принять. Пришел приказ: снимать лазарет, потому что он постоянно под обстрелом.

— Куда же нам идти?

— Не знаю. Знаю только, что эта дорога ведет в тыл.

Мы пошли дальше. У Ламма начались головокружения, мне все труднее было оттягивать носок ноги, и я чувствовал, как кровь пульсирует в подошве.

Мы стали чаще садиться, чтобы передохнуть. Штаны мои еще не совсем просохли.

К вечеру пришли в деревню. Мы с Ламмом настолько обессилели, что молодой солдат посадил нас на камни по обе стороны каких-то ворот. Я подумал еще, что это должно выглядеть комично, но смеяться уже не мог.

Подробности этой ночи изгладились у меня из памяти. Похоже, я всю ночь бредил.

Утром я почувствовал себя лучше. Выпил кофе, и мы двинулись. Жара у меня больше не было, но все, что я видел на этой голой земле, приобретало, мучительно резкие очертания, и у меня не было сил идти.

Нас обогнало несколько грузовиков. Ламм попытался остановить один. Но оттуда только ругнулись в ответ и проехали мимо.

Ламм попробовал остановить другой. Никакого ответа. Я видел, как у Ламма дернулись губы. Он чуть не плакал от изнеможения и был страшно бледен. А солдат с простреленной икрой совсем ожил и почти не хромал. Я шепнул ему, что надо еще раз попробовать.

— Сделаю, — тихо ответил он, — только вы сядьте на обочину.

Когда показался очередной грузовик, он встал на дороге и поднял руки. Шофер притормозил.

— Что случилось?

— Возьмите этих двоих!

— Не имеешь права нас останавливать! — с бранью закричали в ответ.

— С вами иначе не получается! — засмеялся тот.

Продолжая браниться, они все же помогли нам забраться в кузов. Грузовик грохоча и дребезжа двинулся дальше. Моя нога лежала на прыгающих досках. Я подтянул ее и положил на левое колено. Но так сидеть было неудобно. Я обхватил ногу руками. Так было еще хуже.

— Подождите-ка, — сказал молодой солдат, сел к борту, взял мою ногу и положил себе на колени. Я действительно почувствовал облегчение, хотя, вероятно, не столько от удобного положения, сколько от его доброты.

Так мы прибыли в Сен-Кантен, а оттуда с эшелоном легкораненых отправились дальше. Я побывал в разных лазаретах. И повсюду мне делали рентген ноги.

— Трудная операция! Постарайтесь попасть к специалисту!

 Так, через несколько дней я попал в гарнизон. Снова рентген.

— В операционную!

Санитар доставил меня туда. Меня вымыли и сделали обезболивающий укол в ногу. Было очень больно. Второй укол оказался менее болезненным.

Сестра держала у меня перед лицом какую-то тряпку, чтобы я ничего не видел.

Я чувствовал, как врач режет мою ногу.

— Еще не закрывать, сестра! Чего только у вас тут нет: хороший осколок снаряда, осколки кости, кусок кожи и кусок шерсти или еще чего-то от чулка.

Выздоровление шло медленно. Раздробленные осколки ноги выходили с гноем один за другим. Врач каждый день вытаскивал пинцетом из раны по нескольку кусочков. А затем вкладывал ватный тампон, чтобы рану не затянуло раньше времени. Мне наложили деревянную шину. С ней хотя и с трудом, но я все же мог передвигаться.

— В отделении для офицеров со вчерашнего дня лежит лейтенант Ламм, — сказал санитар. — Он справлялся о вас.

Я заковылял к нему.

Ламм, очень бледный, лежал в постели. У него на руке был перебит нерв, и пришлось сшивать нервные окончания. Теперь, после этой операции, его мучили адские боли.

У меня начался жар. Следующие дни я не вставал с постели. Врач, делая перевязку, неожиданно сказал:

— Нашелся-таки нарушитель спокойствия! Осколок перекочевал и намерен выйти здесь.

Он легонько постучал пинцетом. Я почувствовал боль.

— Санитар! В операционную! Сделаем небольшой надрез кожи. Сразу не станет ни осколка, ни жара.

Рана заживала с болями. Часто подымалась температура и то и дело укладывала меня в постель. Образовалась фистула в кости; она постоянно нагнаивалась, и мелкие косточки продолжали выходить.

Однажды во второй половине дня пришел Хензель. Он сел ко мне на кровать.

— Я думал, ты на фронте, — сказал я.

— Я в отпуске. — Он устремил на меня странный, застывший взгляд, который словно бы пронзал меня насквозь. — Ты замечаешь признаки?

— Какие признаки?

— Старый порядок рушится.

Сестра принесла мне пакетик. Что в нем? Из моего полка? Я хотел отложить пакетик в сторону, но Хензель сказал:

— Вскрой его!

Там была плоская коробочка с серебряным крестом на крышке. Я открыл ее. В ней лежал, отливая по краям серебром, Железный крест первой степени. И тут же — бумага с коротким поздравлением от полковника.

— Я рад за тебя! — сказал Хензель и еще раз, как-то вдруг по-детски радостно заглянул в коробочку.

Через два дня Хензель пришел опять. Я встал; в такой жаркий день в постели не лежалось. Мы пошли в сад. Я сел и положил ногу на скамью. Хензель уселся на стул напротив. Он стал еще здоровее с виду.