Год рождения 1921

Гром орудий и грохот падающих бомб, лязг стальных осколков, стук дверей, свист воздуха и общий гул и грохот — так начиналась привычная симфония налета; но каждый раз она жестоко терзала нервы.

Через двадцать минут Гонзик и его товарищи вылезли на улицу. Налет кончился. На чистом небе тянулись густые клубы дыма. В Беттенгаузене были разбомблены заводы Юнкерса и прилегающая к ним Лейпцигерштрассе. Другие районы города не пострадали.

— Ясно, на сей раз они бомбили только заводы, — сказал Карел. — Значит, когда они хотят, то могут целиться точно. Но они редко делают так. Похоже, что им иной раз и не хочется бомбить военные объекты.

— Мастер ты все истолковывать на свой лад, — возразил Пепик. — Все тебе ясно и просто…

— Так оно и есть, — рассердился Карел. — Объясни-ка мне, почему разбомбили почти весь город, а на трех авиазаводах в Беттенгаузене ни одно окно не было выбито.

Гонзик хмуро задумался.

— А о наших девушках вы забыли? — сказал он, помолчав.

Карел вздрогнул.

— Ты прав. Я и забыл, что они работают на этих заводах. Надо сбегать туда.

— Вот придет десятник, я ему скажу, — отозвался Гонзик. — Может быть, я тоже туда съезжу.

Ребята выглянули из окон второго этажа и увидели, что со стороны Вейнберга идут каменщики. Но десятника среди них не было.

— Он звонил в Беттенгаузен, — объяснил им Швабе. — У него домик на Лейпцигерштрассе, а там все разбомбили.

Около дома стояли два человека в штатском. У одного был портфель, другой покуривал, засунув руки в карманы. Карел чуть не натолкнулся на второго, когда выкатил на улицу пустую тачку.

— Entschuldigung [69], — сказал человек, слегка улыбнулся и быстро пошел по дощатому настилу к дому. Его спутник тоже исчез из виду, потом Карел увидел его в окне второго этажа.

— Тут приперлись какие-то соглядатаи, — крикнул оттуда Пепик. — Десятника еще нет?

Десятник Артнер уже возвращался со стороны Вейнберга. Он шел быстро, наклонив голову. Даже не взглянув на Карела, он обогнул стройку и вошел с заднего хода. В этот момент подъехал на велосипеде еще какой-то тип, положил велосипед на землю и выжидательно поглядел на окна.

Когда десятник вошел в дом, человек с портфелем преградил ему дорогу и что-то сказал. При этом он вынул из кармана кожаное портмоне, открыл его и показал прикрепленный внутри светлый металлический жетон.

Десятник молча стоял перед ним, слегка сутулясь и свесив руки, которые он прежде держал в карманах. Он спросил типа о чем-то, кашлянул и снова уставился в землю, потом сдвинул кепку и задумчиво поскреб в затылке. Тип с портфелем, стоя перед ним, переступил с ноги на ногу. В этот момент Артнер сильно ударил его между глаз твердым козырьком кожаной кепки, проскочил в дверь, пробежал по коридору, выпрыгнул через окно в соседнее помещение, выбежал через другую дверь на лестницу, оттуда в вестибюль. Там стоял второй тип с сигаретой и целился в него из револьвера. Десятник отскочил за стену и натолкнулся на третьего незнакомца, приехавшего на велосипеде. Артнер тяжело дышал и не сводил глаз с пистолета в руке гестаповца.

— У меня разбомбили дом, — тихо сказал он. — Может быть, и жена убита. Я хотел бы еще…

Карел взбежал по лестнице во второй этаж и, выглянув из окна, увидел, что трое гестаповцев медленно выходят на улицу, ведя перед собой десятника и старого Швабе. Гестаповец с портфелем прижимал к глазу белый платок, другой поднял с земли велосипед и шел с ним по тротуару.

— Ребята, — крикнул Карел и энергично замахал Пепику и Гонзику. — Смотрите! Смотрите скорее!

Они высунулись из окна, а десятник Артнер на ходу обернулся и поглядел на них.

— Auf Wiedersehen, Kameraden! — крикнул он, сунул руки в карманы, опустил голову и больше уже не оглядывался.

Они молча смотрели ему вслед, пока он, сопровождаемый гестаповцами, не скрылся за углом. Каменщик Швабе по-стариковски семенил за ним.

Ребята отвернулись от окна и в раздумье поглядели на Олина, который сидел на перевернутом бочонке из-под извести и помешивал в ведерке раствор, делая вид, что целиком погружен в работу. Но трое товарищей у окна молчали слишком долго. Олин поднял глаза и, переводя взгляд с одного на другого, стиснул в руке шпатель.

— Ну, чего уставились? — спросил он после минутной паузы, которая показалась ему бесконечной. — Что во мне такого особенного?

Стоя вплотную друг к другу, ребята строго глядели на Олина, и вдруг все трое заметили, что он держится неестественно, с трудом владеет собой и как-то глупо ломается перед ними. В глазах у него страх, движения неверные, он не знает, куда деть руки, за что взяться, обо что опереться.

— Что в тебе особенного? — медленно проговорил Карел. — Я скажу что. То, что тебя сейчас ничто не интересует, кроме шпателя и ведерка. Именно сейчас!

— Ну и что же? — отрезал Олин. — Уж не ты ли будешь здесь приказывать, чем мне заниматься? На это есть десятник.

— Десятника больше нет, — сказал Гонзик. — Разве ты не знаешь? Или только прикидываешься, что не знаешь?

Олин спохватился, но было уже поздно. Он покраснел до корней волос, товарищи заметили это и не сводили с него взгляда.

— Он арестован, — добавил Карел. — Об этом ты догадался или тоже нет?

Олин швырнул шпатель в ведерко.

— Ну и что ж? — яростно крикнул он. — Плакать мне, что ли? Из-за какого-то немца! Плевал я на него.

— Потому что он коммунист? Поэтому тебе плевать? — вдруг спросил Пепик. — Или вообще?

Олин был бледен, его растерянное лицо вытянулось, он силился принять равнодушный вид.

— Вот еще! — сказал он и сплюнул. — Уж не думаете ли вы, что я на него донес?

Товарищи удивленно переглянулись.

— Вот уж чего я не думал! — протянул Карел. — Честное слово, не думал. А теперь думаю.

— Мне то же самое пришло в голову, — сказал Пепик, облизав губы. — Но не мог же ты, в самом деле, сделать это!

Гонзик не сказал ни слова и только задумчиво наблюдал за Олином.

— А почему бы и нет? — отрезал тот. — Я мог бы его выдать, но не выдал. А с каких это пор вы так полюбили немцев?

— С тех пор как мы узнали их и поняли, что нацист это одно, а простой немец, который подчиняется, но не согласен, это другое. А есть и такие немцы, что с риском для жизни борются против нацизма. Ты другого мнения?

— Да, — сказал Олин. — Мое мнение такое: пусть немцы сами разберутся в своих делах. Не понимаю, с какой стати мне жалеть десятника.

— Он был хороший человек, — отозвался Гонзик. — Мы все знали его, и ты тоже. Неужели ты такой бездушный? Ты говоришь, что мог бы выдать немца. А чеха?

— Ну, это…

— Отвечай: выдал бы ты чеха, зная, что он коммунист? Чтобы угодить немцам? И для своей выгоды? Мог бы ты сделать это?

Весь красный, Олин закричал дрожащим голосом:

— Идите вы к черту с такими вопросами, ослы! Занимайтесь своими делами, а я буду поступать, как мне вздумается. Я отвечаю только перед самим собой. Захочу, и выдам, и ничего вы мне не сделаете!

Карел оттолкнулся от стены и, сжав кулаки, подошел к Олину, схватил его обеими руками за шиворот и повернул к себе. Рубашка на Олине треснула, под воротником образовались две широкие прорехи, Гонзик и Пепик стали рядом с Карелом.

— Вот что я тебе скажу, — сквозь стиснутые зубы тихо произнес Карел, держа Олина за воротник, — ты тут сгоряча произнес очень серьезные слова и сам не заметил, что проговорился. Я, например, думаю, что ты мог выдать десятника. Наверно, ты так и сделал. Ты не задумался над тем, что он пойдет на смерть, и значит, ты убийца. Не прикидывайся, ты отлично знаешь, что коммунистов в Германии сажают не на месяц и не на два. Их отправляют в концлагерь, а оттуда прямая дорога на тот свет. Вся наша рота считает тебя сволочью, выродком и подлецом высшей марки. Если ты этого не знаешь, то я говорю тебе это в глаза. Только ты один изменил нам, ты пошел против нас, ты опасный человек, при тебе нельзя разговаривать откровенно, мы радуемся, когда тебя нет в комнате… Мы тебя ненавидим, понял? Если тебе все это безразлично, дело твое, но берегись навредить нам или выдать кого-нибудь. Мы все против тебя, и ты от нас не уйдешь ни сейчас, ни потом. Все равно мы тебя найдем. Подумай. Ты еще можешь все исправить, можешь вернуться к нам. Выбирай. Или мы, или они. Ты еще можешь вернуться, если только не зашел слишком далеко — если ты не выдал десятника и старого Швабе. Ну, а если мы узнаем, что это твоих рук дело, тогда… тогда…