Аэропорт

Так и Алешина героиня погибла. Только на войне была не она, а он. Долгих полгода. И погибла она, бесконечно волнуясь за него, думая о нем, пересматривая его страшные и прекрасные военные фотографии и молясь о его здоровье и удаче.

Она спасла его этим своим ожиданием, своей любовью, своими молитвами, забыв про себя. А сама сгорела дотла.

Когда он был на войне в Ираке в 2003 году, а Ксюша вернулась на время в Москву, чтобы «быть поближе к нему», многие российские журналисты, его друзья и знакомые, часто уезжали назад в Россию, сменяя друг друга. С каждым из них он посылал домой какой‑нибудь старинного вида латунный либо медный чайничек или кувшинчик с черненой арабской вязью на боках. А сам все оставался и оставался на той затянувшейся молниеносной войне. Когда он сказал ей, что не может вернуться в Москву, а полетит сразу в Америку, они летели туда наперегонки, кто кого встретит.

Когда он вошел в дом, Рыжик (так называли ее в семье, и так с любовью он сам называл ее) уже ждала его там с целой коллекцией разнообразной арабской посуды.

Она приехала на два дня раньше и, ожидая его возвращения, сидела два вечера подряд в гостиной, любуясь их новыми сокровищами Али-Бабы, перебирая предметы, словно пытаясь уловить теплоту его рук, разглядывала его последние военные фото в газете и тихо плакала.

Когда она умирала от скоротечного рака желудка в июне 2014 года, в свой последний день она тоже просила его спеть. Алексей привез из дому гитару в больницу и пел несколько часов кряду все песни, которые они знали и любили: Визбора, Окуджавы, Городницкого, Клячкина, Высоцкого, Галича. Она вдруг подняла иссушенную болезнью руку, улыбнулась одними глазами и прошептала: «Милый, ты уже по второму кругу пошел».

Через несколько минут Рыжик умерла у него на руках. За неделю до этого ей исполнилось сорок восемь лет.

А пока что в ноябре 2013-го ничто не предвещало беды. Они спокойно расстались. Она занялась домашними и прочими необязательными делами и ожидала его, как он и обещал, через неделю.

30 ноября, в полночь, он стоял на промозглом Крещатике в центре Киева и с грустью смотрел на жалкую, замерзающую группку из пятидесяти, не более, молодых людей, мальчиков и девочек студенческого возраста. Все, что осталось от нескольких сотен демонстрантов, требующих отставки президента Виктора Януковича.

Неподалеку томились без дела десятки киевских милиционеров, членов специального отряда «Беркут», предназначенного пресекать, долбить и не пущать. В тот судьбоносный вечер они до поры до времени не выполняли ни первого, ни второго, ни третьего, а, вяло переминаясь с ноги на ногу, постукивали друг друга и самих себя дубинками по латам и по щитам, чтобы согреться.

Студенты тоже, похоже, обнимались со своими девчонками в основном для того, чтобы согреться. Для этой же цели, наверное, они и пели хором время от времени гимн Украины. У них тогда даже палок и камней не было, не говоря уже о чем‑то более серьезном.

Несостоявшаяся мирная антиправительственная революция, или так называемый второй Майдан, казалось, уныло плелась к своему банальному завершению. Почти все присутствовашие на площади журналисты к часу ночи разошлись по своим отелям и строчили скучные истории для третьей страницы на шестьсот стандартных слов, посылали унылые никакие фотографии и готовились к отъезду. Политический coitus interruptus (прерванный половой акт) на Крещатике по поводу неподписания Ассоциации с Европой, первого шага к окончательному разрыву с бывшим СССР, их более не вдохновлял.

В три утра Алексей понял, что из иностранных фотографов на площади остался лишь он один.

Какая‑то внутренняя тревога едва различимым эхом того, что принято называть внутренним голосом или интуицией, уговаривала его остаться. И дело было не только в «Беркуте», ряды которого вдруг начали энергично перестраиваться все ближе и ближе к студентам, а в том непонятном нарастающем непривычном волнении, объяснить которое он не мог.

Так бывает иногда: стоит тебе неожиданно подумать о ком‑то далеком, о знакомом или знакомой, которых давно не видел, и вдруг, пройдя несколько шагов, на следующем перекрестке, ты встречаешься с ним или с ней. Не является ли это косвенным доказательством существования некоей неизведанной энергии пространства, связывающей нас друг с другом постоянно, будоражащей нас, готовящей нас к какому‑то событию или встрече?

Люди смущаются, не доверяя своим предчувствиям, и почти никогда не способны вовремя перевести на человеческий язык эту мистическую азбуку Морзе. Не слышат угрозы, не внимают предупреждению свыше, сбоку или снизу...

Когда менты, одетые во все черное, опустили свои забрала, подняли щиты и дубинки в боевое положение и клином двинулись на студентов, Алексей сразу сообразил, что ему нужно делать. Он побежал за ними. При этом он осознавал, что в полученных им сигналах было еще нечто, гораздо более важное и значимое, чем избиение, которое через секунды началось в объективе его камеры.

«Беркутовцы» работали молча, по-деловому быстро и сосредоточенно. Беззащитные молодые люди пытались бежать, сбивая друг друга с ног. Дубинки методично поднимались и опускались, впиваясь в плоть, ломая кости, разбивая головы. Берцы — высокие армейские бутсы с тупыми коваными носками — смачно и с оттяжкой соприкасались с телами, руками, ногами и головами тех, кто упал, без разбору.

Алексей вдруг почувствовал какие‑то брызги у себя на лице, провел левой рукой по щеке, отвел руку и увидел кровь.

Он остановился на секунду, тыльной стороной ладони поспешно вытер лицо и... увидел ее.

Она сидела на коленях, выпрямившись и откинувшись немного назад, то запрокидывая голову, то покачивая ею из стороны в сторону, словно в трансе.

Из‑под ее темных локонов, сбившихся от удара дубинкой, на высокий лоб и вниз по лицу стекала кровь. Фигура девушки отражалась темным силуэтом в луже перед ней, во влажных отсветах желтого тумана фонарей. Глаза ее были закрыты.

Алексей опустился перед ней на колени и снял несколько close‑up кадров практически в упор, ожидая, что она вот-вот придет в себя и откроет глаза.

Несколько секунд спустя так и произошло. Ее глаза и губы одновременно приоткрылись, словно она прошептала что‑то, молитву или мольбу.

Алексей нажал на гашетку и сделал девять золотых кадров. Звук щелчков камеры заставил девушку вновь закрыть глаза и сжаться, словно в ожидании следующего удара.

Алексей вдруг, неожиданно для самого себя, решил проверить, насколько серьезно рассечена голова девушки, может ли он оказать ей первую помощь, и протянул руку к ее лицу. Ее глаза быстро открылись, она дернула головой что есть силы, поймала ртом руку Алексея и буквально прокусила ее.

Алексей отдернул руку, оглянулся и увидел милиционера, бегущего к ним с дубинкой наперевес. Он быстро, тренированным движением, перехватил ремень камеры несколько раз так, чтобы она стала как бы частью запястья, обеими руками обхватил девушку, повалил ее на асфальт, придерживая ей голову сзади одной рукой, и накрыл, как мог, своим телом.

Обжигающая боль выстрелила сначала в шею, потом в затылок, когда дубинка два раза опустилась на него со всего маху.

— Коля, Коля, е... твою мать, то ж журналист. Оставь его. Пакуй лучше вон того хлопчика! [17] — крикнул кто‑то менту, усердно окучивающему спину Алексея дубинкой.

Удары прекратились. Стук подков о мостовую стал быстро удаляться. Неподалеку кто‑то визжал, кричал и плакал. Избиение продолжалось.

Алексей еще несколько секунд крепко прижимал девушку к асфальту. Потом резко вскочил на ноги и помог подняться ей, притянув к себе. К этому моменту она уже понимала, что происходит, и не мешала Алексею увлекать ее за собой вниз по Крещатику, в сторону Европейской площади.

Она бежала рядом с ним, крепко сжимая его пальцы своей маленькой холодной ладошкой.

Из травмопункта, где ей наложили несколько швов и определили, что сотрясения мозга нет и жить она будет, они пошли отметить эту оптимистическую новость в круглосуточный ресторан, который назывался просто — «Мафия».