Переиграть время (СИ)

Онезорг больше не тратит ни секунды, легко приподнимает красную заградительную ленту, стремительно поднимается по ступеням ко входным дверям. На секунду оборачивается, смотрит на меня, когда я прохожу следом. На лице лёгкое беспокойство.

— Вы подождать здесь. Не ходите.

— Ага, уже, — отмахиваюсь рукой, открываю дверь школы. — Ну долго мне вас ждать?

Он недовольно качает головой, но всё же молча взбегает по ступеням наверх. Не смотрит назад, только на ходу с губ срывается короткое:

— Зря. Может быть взрыв.

— И не надейтесь, — фыркаю, пытаясь не обращать внимания на бешено колотящееся сердце. — Вы же здесь. Значит всё будет хорошо. И никакого взрыва не будет.

Еле заметная улыбка, и он первый проходит в дверь, за который слышится детский плач. Синхронно разделяемся — Онезорг опускается на колени перед выбоиной в стене, за которой виднеется метеллический циллиндр, а я спешу к небольшой дыре в завале, через которую можно видеть заплаканные детские лица.

— Ну, ребята, что произошло?

Плач мгновенно утихает. Три девочки и два мальчика сперва недоверчиво смотрят на меня, потом наперебой начинают расказывать, как они играли и вдруг всё рухнуло, и все куда-то побежали, а они не смогли вылезти. И уже сколько зовут-кричат, а мамы всё никак не приходят.

— Мамы скоро придут, — пообещала я, краем глаза взглянув на закусившего губу Рудольфа, бережно вытаскивавшего какую-то непонятную и с виду очень опасную деталь. — Они только нас вперёд послали, потому что мы с дядей быстрее бегаем.

Одна девочка ухитрилась высунуться, чтобы посмотреть на «дядю».

— Ой! — испуганно отпрянула, зажав себе рот ладошкой. — Это же немец! Они же плохие!

— Неправда, — усаживаюсь прямо на пол. — Дядя Рудольф очень хороший немец. Знаешь, что он делает? Он подкоп роет, чтобы вас оттуда вытащить к мамам.

Пара секунд недоверия, потом согласные кивки.

— Значит, дядя хороший.

— Ещё какой! — чуть улыбаюсь, пытаясь не посмотреть на Онезорга. — Он столько хороших дел сделал, что я даже уже считать не успеваю.

Мальчик высунул голову, чтобы тоже рассмотреть хорошего немца.

— А дядя Рудольф русский знает?

— Знает, знает, — успокоила я его. — Только вы пока дядю не отвлекайте, а то он собъётся и придётся всё заново рыть. А вы ведь хотите мам побыстрее увидеть?

Дружное "Да!!". Улыбаюсь.

— Ольга.

Быстро поднимаюсь на ноги, подхожу к Онезоргу. В светлых глазах сумбур эмоций. Мне на миг становится страшно.

— Что случилось?

Он говорит тихо, чтобы не услышали дети.

— Время ещё много, почти час. Успеть можно. Но эта мина… она для двоих.

— Для двоих? — непонимающе хмурюсь, пытаясь перевести. Мужчина кивает.

— Для двоих. Двоих минёров. Один могу не справится.

Тру лоб рукой. Вот уж не было печали! За Дёминым посылать бесполезно — за час всё равно не успеют. Тем более, что надо же ещё и мину обезвредить. Что же делать?..

Кажется, последний вопрос прозвучал вслух.

— Уходите. Слишком опасно.

— А вы?

— Попробую разминировать сам, — он бросает короткий взгляд за окно и вновь на меня. — Уходите, Ольга. Вitte, — пауза, пока он подбирает слова. — Я ни за что не ручаюсь. Простите.

— Я остаюсь, — тихо-тихо. — Я помогу, только скажите, что надо сделать.

Онезорг отворачивается.

— Вы не обязаны. Вы ничем мне не должны.

— Вы тоже не обязаны, Рудольф, — мимолётное касание напряжённой спины. — Тем не менее вы делаете. Я остаюсь. Я в вас верю. И эти дети тоже верят. Вы справитесь.

— Хорошо, — он вновь опускается на колени перед механизмом. — Я позову.

Отхожу обратно к притихшим детям.

Я не знаю, как мне его отблагодарить. За всё его жертвование собой ради чужих идеалов. Не знаю, есть ли на свете награда, которая сможет вознаградить все его труды. Единственное, что я сейчас могу сделать ради него, чтобы хоть как-то помочь — это остаться. Остаться, и разделить его участь. Остаться, чтобы вновь сказать спасибо, когда всё закончится.

— Ольга.

Мгновенно вскакиваю. Подлетаю к нему. На обычно непроницаемом лице теперь легко читаются все чувства. На лбу выступили крупные капли пота.

Онезорг чуть поднимает руки, давая мне рассмотреть тонкую деталь, которую он крепко сжимает в пальцах. Потом кивает на лежащую рядом на полу тонкую иглу.

— Надо вставить в отверстие. Здесь. Очень осторожно.

Быстро поднимаю длинную иголку. Пальцы немного дрожат, и я с силой сжимаю зубы, ругая себя за подобную слабость. Никогда не думала, что я такая трусиха.

— Всё в порядке, — мягко и ободряюще. — Не бойтесь.

Не бояться?

Миг смотрю в его глаза и киваю. Игла ровно проходит в нужное отверстие; повинуясь ещё одному указанию, крепко зажимаю концы, чтобы она не выскочила. Наблюдаю, как Рудольф бережно кладёт деталь в сторону и устало откидывается спиной на стену. Как озарение —

— Это всё?

Он открывает глаза и слегка кивает.

— Всё.

Хочется одновременно и смеяться и плакать, но я только могу сидеть на полу и совершенно по-идиотски улыбаться, глядя, как он улыбается в ответ. Потом вскочить, потянув его за собой, и прошептать совершенно искреннее спасибо. Подлететь к окну, успокаивающе помахать рукой и крикнуть, что всё в порядке, команда может забирать взрывчатку и снести завал. Хочется подвести Рудольфа к ещё не осознавшим всего детям и сказать им, чтобы они навсегда запомнили его лицо, запомнили того, кто их спас, рискуя собственной жизнью…

Онезорг чуть качает головой и выходит из комнаты.

…Звоню в штаб, рапортую, что задание выполнено.

Через полчаса всё закончено, и мы собираемся уезжать.

Нас провожающие люди замерли в растерянности. Они уже знают, кто такой Онезорг. Знают и что он сделал. Но молчат. И я молчу, потому что дыхание сжимает от стыда за подобное. Молчу, хотя надо кричать — люди, что же вы делаете?! Разве так надо чествовать того, кто рисковал ради вас жизнью?!. Разве так?!..

Но я молчу. И молчит Онезорг, подходя к повозке, запряжённой всё той же лошадью.

— Дядя Рудольф!

Все оборачиваются. Люди расступаются, пропуская маленькую девочку, вырвавшуюся из рук матери — ту самую, что так испугалась немца. Ту самую, что плакала там, под завалом, рядом с готовой взорваться в любой момент миной.

У неё в руках наспех сплетённый венок из полевых одуванчиков.

Она останавливается прямо перед замершим мужчиной, внимательно рассматривает его, словно решая, действительно ли я говорила правду. Потом командует:

— Наклонись!

Все затаили дыхание, когда Онезорг медленно садится на корточки, и ребёнок торжественно надевает венок ему на голову.

Рудольф распрямляется, легко подхватывает девочку на руки, и она визжит от удовольствия, обхватив его за шею. И я впервые вижу на его глазах слёзы.

Это словно срывает плотину.

Первыми бросились вперёд женщины, и так слишком долго сдерживавшие чувства. Затем мужчины — пересилить себя и протянуть руку врагу. Бывшему врагу, который теперь стал другом. Воздух звенел и искрился, а я стояла чуть поодаль, запрокинув голову к ослепительно чистому небу. Но слёзы всё равно вытекали из глаз и скатывались по щекам — от радости, этой бьющей ключом радости единства. Радости жить.

Через час, когда повозка мирно стучала колёсами по направлению к нашему посёлку, я лежала на спине, подложив под голову связку сена, любовалась цветущими повсюду в поле одуванчиками и слушала ровное дыхание устроившегося неподалёку Онезорга.

В деревне нас уже ждали встревоженные донельзя Дёмин с Погодиной. И кем-то наконец исправленная машина, которая должна была довезти нас до следующего пункта.

Следующей мины.

К месту назначения приехали, только когда уже начинало темнеть. Конечно же ни о каком разминировании речь и не шла, несмотря на пару замечаний Дёмина, что всё-таки… Мой ответ был категоричное «нет». И видимо таким тоном, что даже Онезорг не рискнул возражать. А может просто не хотел. Не думаю, что за одну ночь, именно в эту самую ночь, что-нибудь случится. Я отличалась довольно крупной невезучестью, но всё же не настолько.