Афганский дневник

— Техники да электроники у нас в Советской Армии до черта, но в белых перчатках настоящую службу пока еще не прослужишь. Вот ты уедешь и тоже, наверно, что-нибудь про электронику в газете накропаешь. А напиши-ка лучше про моих парней: они и печь на одной угольной пыли растопят, и грязь сапогами месят не день и не два, и на посту ночь напролет стоят, на таком посту, где ветер, как бельевые веревки, хлещется, а укрыться нигде нельзя — выполняешь боевую задачу, как в уставе сказано. — Скобелев перестал улыбаться, погрустнел: — Все, что могу, для этих ребят — делаю. И люблю их, как… Ну как старший товарищ любит своих боевых побратимов. Но мне, понимаешь, хочется, чтобы не только я, чтобы во всем народе их любили, знали, какую они трудную службу несут. — И вдруг без перехода: — А какая у меня жена!.. А сын! Шестнадцать лет всего, а выше меня вымахал… Вообще я считаю, что замуж за офицера выходят только по двум причинам: по незнанию или по любви. Надя, правда, вышла за меня комплексно: по незнанию, перешедшему в любовь.

История женитьбы Скобелева при всей ее внешней авантюрности довольно типична для офицерских семей. Со своей будущей женой он познакомился в дни курсантского отпуска, на танцах в Доме культуры. Если учесть молодость, безответную школьную любовь, то вряд ли надо осуждать Евгения за легкомысленное заявление другу: «Если вон та девушка пригласит меня на белый танец, то я на ней женюсь». Девушка пригласила, а через месяц с удивлением, наверно, прочитала телеграмму из Ленинграда: «Выезжаю регистрировать брак». Сын у Скобелевых родился за несколько дней до лейтенантских звезд отца… Так вот и сложилась у Евгения Константиновича семейная жизнь — стремительно и прочно.

— Веришь, восемнадцать лет с Надеждой живем и ни разу не поругались. Спорить — спорили, но плохого друг другу не говорили никогда. Жена знает, что я люблю свою профессию, и к службе меня не ревнует.

Попыхивала пламенем железная печка, в ее ребристой, изогнутой под прямым углом трубе свистел налетающий с гор ветер, пророкотал и затих неподалеку мотор уазика, хлопнула дверца, слышно было, как часовой спросил у приехавшего пароль: порядки в лагере строгие, военные. Чаю, и не только его одного, было еще вволю, концерт «Для тех, кто в море» давно кончился, спать ни хозяину, ни мне не хотелось, да, пожалуй, и не имело уже смысла: до подъема оставалось куда меньше времени, чем прошло после отбоя.

Были те нечастые в жизни минуты, когда не требовалось употреблять в разговоре поднадоевших выражений: «откровенно сказать», «если начистоту» и подобных. Заговорили вдруг о любви, о верности. Ведь как ни крути, военный человек ответствен не только за службу, а разлук с семьей на его долю выпадает поболее, чем у других.

— Надя однажды спрашивает: «Неужели тебе другие женщины не нравились?» «Нравились, — говорю, — и сейчас иногда нравятся». — «И что же ты, бедный, делаешь, если понравилась?» — «А ничего не делаю, я ведь тебя люблю!»

Скобелев улыбнулся, вспомнив тот разговор.

— Плохо, если человек чувствует себя обделенным. Я вот не чувствую. Рад бы, конечно, почаще и подольше бывать с женой, но зато все наши встречи наизусть помню… В Заполярье однажды сменился с дежурства в новогодний вечер, а машин как на грех нет — уже разъехались. До жилого городка двенадцать километров, и то если напрямик. Пурга, ветер… Дверь открыл — закрыть не могу. Справился с дверью и шел, пока не подобрали в попутную машину. Есть счастье на земле! За два часа до Нового года ввалился в нашу квартирку. Увидел жену — и все свои дорожные приключения позабыл. Успел даже стихотворение Наде написать, она теперь его всегда с собой носит, не расстается, хотя я ей и получше стихи сочинял.

Это было для меня неожиданностью — увлечение подполковника поэзией. Впрочем, удивительного тут нет: влюбленные часто пишут стихи. Жаль, что многие из нас влюблены бывают в жизни недолго. И снова подумалось о превратностях военной службы, вернее, о странностях расхожих представлений о ней. Привычно говорим и пишем, что служба требует от человека всей энергии, всех сил, даже добавляем «без остатка», что она человека меняет, перековывает: чего только не творит с человеком! А суть в том, что служба, как, впрочем, и всякая другая мужская, необходимая стране работа, помогает человеку оставаться человеком, выявить и сохранить в себе главное, дорогое. В итоге — быть счастливым!

Вот и Скобелеву испытания военной судьбы не помешали, а наоборот, помогли сохранить, пронести через годы свою любовь.

— Натура у меня, конечно, впечатлительная, — неожиданно сознался подполковник. — Слушаю грустную песню или хорошую книжку читаю — отчего-то слезы на глаза навертываются…

Под утро мы нарушили извечный офицерский завет и в неслужебное время заговорили о службе. Правда, случилось это нечаянно: обсудив проблему любви и верности, затронули проблему воспитания детей и пришли к общему выводу, что частенько и без нужды говорим с сыновьями излишне повелительным, прямо-таки командирским тоном. И я припомнил, что Скобелев все эти дни голос в разговорах с подчиненными ни разу не повышал.

— Был у меня в начале службы один командир… Если с утра кого-нибудь не обругает — весь день себя плохо чувствует. Люди невеселые ходили, задерганные. Какой прок для армии от такого начальника? С той поры понял: хочешь хорошо и полезно служить — держи отрицательные эмоции при себе. Подчиненных нужно обязательно уважать и воспитывать не понуканием, а доверием.

— Доверишь разгильдяю, а он подведет…

— Не было и нет в армии закоренелых разгильдяев, не приживаются они на службе, — горячо возразил Евгений Константинович. — Просто характеры у людей разные, и если ты командир, то ищи подход к человеку, а не оскорбляй его. Я однажды провел эксперимент: поставил перед подчиненными задачу и сказал, что в оставшееся до учений время никого проверять не буду, пусть только и они подчиненным сообщат мои слова: я своим солдатам и офицерам верю! Отличную оценку на учениях получили… В любой жизненной и служебной ситуации надо думать. Бывает, набьется народ в штабную палатку, тут можно прикрикнуть: «Разойдись, мешаетесь тут!» — а можно и пошутить: «Подышите, ребята, на улице, я через десяток минут освобожусь, и тогда вместе погуляем, обсудим проблемы, какие у кого есть». Зачем же мне обижать криком товарищей своих? Ведь вместе служим, рядом, если понадобится, под пули пойдем… Но если бы ты знал, как домой хочется! Нет, не надолго — хотя бы на десять минут! — соединив некоторую долю сентиментальности с военной точностью, сказал вдруг Евгений Константинович. — Побывал бы, семью бы увидел, дочку, сына поцеловал, Наде бы объяснил, что и как, она у меня умная, поймет… И снова сюда, к ребятам… Я на судьбу не жалуюсь, счастливая у меня судьба. Просто я жену свою очень люблю. И сына люблю, и Дочку…

В лагере зазвучали обычные утренние шумы: кто-то встал до подъема и позвякивал у палатки рукомойником, за кем-то побежали посыльные, подъехала к походной кухне водовозка, проскрипел сапогами по гравию сигналист, взял на трубе негромкие пробные ноты. Начинался новый день, а мы и знать не знали, что он вдруг подарит нам небывалое, самое дорогое, какое можно придумать в этих условиях, счастье.

С первыми звуками побудки вышли на улицу палаточного городка. Скобелев с удовольствием потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений. Утро было морозным, ясным. В быстро редеющем сумраке все отчетливей, как на проявляемой фотографии, проступали зубцы окружавших долину гор. Пролетел вертолет, подсвеченный красным и зеленым бортовыми огнями, чертя концами лопастей пунктирный световой круг.

— Красивая страна… — оглядываясь, сказал Скобелев. — Правда, бедно люди пока живут, долго им не давали на ноги подняться. И сейчас мешают. Но ничего, народ крепкий. Выдюжат, счастливыми еще будут и богатыми. Попросили помочь — поможем.

Вертолет тем временем снизился, сделал круг, явно заходя на посадку.

— Пойду-ка в штаб, не зря он сюда прилетел. Чувствую, что нагадала судьба кому-нибудь дальнюю дорогу.