Дорогой бессмертия

– Эй, барышня, продаешь всех сразу или каждого в отдельности?

– Смотрите, как она подладилась под немца!

– Сколько тебе платят за ночь?

У Паши закружилась голова. Каждое слово било в сердце. Но нельзя себя выдавать, и она овладела собой настолько, что на лице даже появилась улыбка. Паша преднамеренно отстала от переводчика и приблизилась к лежавшему на земле с перевязанной ногой военнопленному. На вид ему можно было дать все пятьдесят. Заросшее лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.

– Вам перевязку делали? – скороговоркой спросила Паша.

Военнопленный испытующе посмотрел на нее: почему она спрашивает? Разве ей не известно – здесь никому никаких перевязок не делают! В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом…

– Вот мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?

– Петров.

Паша подошла к другому раненому. Белобрысый, совсем еще юный парень наотрез отказался от услуг.

– Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! – и так зло посмотрел, что Паша больше не решилась с ним заговорить.

Домой Паша пришла с разбитым сердцем, долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.

– Пашенька, тебя на всех не хватит, образумься!..

– Ой, мамочка, как там страдают! Как страдают! Ты бы посмотрела! – Паша заплакала.

– Знаю, милая, не сладко им, видать, да ты себя побереги, ведь извелась вся.

Алексею Дмитриевичу Ткаченко Паша охарактеризовала обстановку в лагере. Она подробно рассказала, как туда пришла, с кем беседовала.

– Необходимо быстрее готовить документы.

Ткаченко сосредоточился, прикидывая в уме. "Известно, надо, но как сделать, дабы комар носа не подточил? Сложно, очень сложно!" – Время не ждет, Алексей Дмитриевич, видимо, без риска не обойтись.

– Я попробую. А какие бланки нужны – "аусвайсы" или "мельдкарты"?

К ответу Паша не была готова.

– А по каким скорее выпустят?

Из лагеря – по справкам, а "аусвайсы" – временные паспорта – необходимы для прописки в городе. Вот когда пропишутся, тогда нужда появится в "мельдкартах" – справках о работе. Вот так.

– Готовьте и то и другое.

Задание было нелегким. Малейшая неосторожность грозила провалом. И все же в условиях строжайшего надзора Ткаченко принялся его осуществлять.

На работу Алексей Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:

– Д-о-о-брый д-е-ень!

– А, это вы? Здравствуйте, – спокойно приветствовал Ткаченко фольксдойча Заганского.

Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, а фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.

– Почему не отгружают? – безразличным тоном поинтересовался Ткаченко. – Сколько накопилось!

– Такой товар не залежится.

Улучив момент, когда Заганский отлучился в другой цех, Ткаченко торопливо подбежал к одной из стопок, снял несколько бланков, сунул их в карман и как ни в чем не бывало начал возиться у печатной машины.

– Слыхали новость? – пропищал вернувшийся в цех фольксдойч. – Рядом с приказом генерала Шене сегодня появилась листовка. Оглянулся по сторонам: оказывается- подпольная! Вот басурманы, не дают нам житья!

– Не слыхал.

Ровно в девять в цех вошел плотный офицер в коричневой форме со свастикой на рукаве.

– Хайль! Все готово? Сколько пачек? Опись сделали? Прекрасно!

Немец весело посвистывал. По всему видно – у него было прекрасное настроение. Солдаты погрузили бланки на машины. Алексей Дмитриевич облегченно вздохнул.

"Пронесло!" В тот же вечер он передал Паше обещанные бланки.

– У меня было такое состояние, – рассказывал Ткаченко,- будто на мне заметили рога Мефистофеля.

Паша рассмеялась громко, задушевно. Алексей Дмитриевич присел-на стул, медленно дышал и только улыбался, вспоминая, как ловко обманул фольксдойча. И все-таки внутренне холодел при мысли, что мог "засыпаться". Пытали бы на медленном огне.

Паша прислонилась к шкафу, где спрятала принесенные бланки.

– Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели.- И спохватилась: – А как же с печатью?

– Сделал. Когда принести?

– Хорошо бы завтра.

Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Марии Ивановны Дунаевой. Говорили они тихо, но всем не терпелось поскорее испробовать себя в "настоящем деле". Задержка произошла из-за круглой печати, которую обещал сделать Ткаченко. С его приходом все повеселели. Получилась ли печать? Попробовали на бумаге. Отличная! Теперь осталось заполнить бланки. По рекомендации Ткаченко договорились писать так, чтобы в случае чего немцы не узнали, чей почерк.

Все задумались. Ведь, кроме них, никто не должен знать о документах. Но тут, в наступившей тишине, звонко прозвучал голос Дунаевой:

– Я могу писать и правой и левой рукой. В детстве этим баловалась, а теперь, видите, пригодилось!

– Ну, ну, покажи свое искусство.

Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила: "Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения, украинец, проживает в городе Луцке".

Отпечатанный на ротаторе бланк, удостоверяющий, что солдат Громов является местным жителем, рассматривали придирчиво: правильно ли заполнены графы, на месте ли печать. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь "чистой работой". Наташа Косяченко вслух похвалила:

– С таким документом к самому гауляйтеру не страшно пойти. Верно?

– Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?

– Я, – вызвалась Дунаева. – Мне в аккурат, снесу его вроде от "украинского краевого комитета помощи".

На следующий день Мария Ивановна пришла в канцелярию. Ее не сразу принял начальник. Пришлось потолкаться, пока она переступила порог его кабинета.

– Ваша фамилия?

– Дунаева.

– Громов ваш родственник?

– Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет комитет помощи.

– Знаю. Пользы только от него никакой, калека он.

– Подлечится, господин начальник.

В один из осенних дней на удостоверении с круглой печатью появилась заветная резолюция "освободить". Советский офицер Петров, отныне под фамилией Громов, хромая, выбрался наконец из-за колючей проволоки. Среднего роста, широкоплечий, с серыми глазами Петров опирался на палку и выглядел далеко не бравым солдатом. За время пребывания в лагере он чуть сгорбился, шаркал по земле больной ногой.

На Луцк опускался вечер. Не обращая внимания на боль в ноге, сильную слабость и головокружение, Громов старался поскорее уйти подальше от этого страшного места. После нескольких шагов он не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Он думал: вот-вот его схватят и опять загонят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, Громов быстрее заковылял. Вокруг не было никого. В синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта, который, как серая глыба, возвышался на западной окраине города. Стены его, аккуратно сложенные из красного кирпича, высоко вздымались кверху, а по краям с четырех сторон над ними маячили квадратные башни с бойницами. У самого замка, метрах в ста, извивалась река Стырь, через которую был переброшен деревянный мост.

В левом карманчике испачканной и порванной гимнастерки лежала справка. Казалось, она согревала его. Громов даже не предполагал, как товарищам удалось все это устроить.

На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к Громову подошла Паша Савельева. Он ее узнал даже в полутьме. Да, да, это та самая, которая разговаривала с ним в лагере! От неожиданности он не сделал никакого движения к ней, даже отпрянул и по-детски смутился.

– Вы? Я даже не знаю, как вас зовут!