Бунт на «Кайне»

— Ради Бога, снимите пальто.

— Не хочу. Мне холодно.

— Неправда. Это самый жаркий и душный ресторан Нью-Йорка.

Мэй неохотно поднялась, словно ее принуждали к стриптизу.

— Я начинаю думать, что вы глуповаты… Ну, — она покраснела, — перестаньте так смотреть на меня.

Вилли остолбенел. Фигура Мэй Уинн, в облегающем платье из лилового шелка, с тонким серым ремешком, была очень хороша. Смутившись, она села, сдерживая смех, чтобы не обидеть Вилли.

— Ну и фигурка у вас. — Вилли устроился рядышком. — Я-то подозревал, что у вас слоновьи бедра или совсем нет груди.

— Жизнь научила меня не искать работу и друзей с помощью моей фигуры, — ответила Мэй. — Иначе от меня требуют то, чего я не могу дать.

— Мэй Уинн, — нараспев произнес Вилли. — Мне нравится это сочетание.

— Вот и хорошо. Я долго билась над ним.

— Так это не ваше имя?

— Извините, но разговор у нас какой-то странный. Почему вы допрашиваете меня?

— Извините.

— Я вам скажу, хотя обычно этого не делаю. Меня зовут Мария Минотти.

— О! — Вилли взглянул на официанта с подносом спагетти. — Так вы здесь, как дома.

— Несомненно.

Итальянское происхождение Мэй Уинн вызвало у Вилли сложные чувства: облегчение, радость и разочарование. Пропала таинственность. Певичка ночного клуба, исполняющая арию Моцарта и понимающая, о чем поет, казалась чудом, ибо в обществе, к которому причислял себя Вилли, знакомство с оперой являлось признаком благородного происхождения, для всех, кроме итальянцев. Итальянская певичка стояла гораздо ниже на ступенях социальной лестницы и теряла свою исключительность. Вилли знал, как вести себя с такими, как Мария Минотти. Обычная певичка, пусть даже и хорошенькая. Никаких серьезных намерений. Он понимал, что никогда не женится на итальянке. Они же бедные, грязные, вульгарные и католики.

Но это отнюдь не означало, что ему не удастся поразвлечься. Наоборот, заранее зная исход, он мог чувствовать себя гораздо уверенней.

Мэй Уинн пристально наблюдала за Вилли.

— О чем вы думаете?

— Только о вас.

— Вы действительно Виллис Севард Кейт?

— Да.

— И вы — отпрыск старинного, знатного рода?

— Самого старинного и самого знатного. Моя мать — из Севардов, Севардов с «Мэйфлауэра» [1]. Мой отец, правда, не так знаменит, его предки прибыли сюда лишь в 1795 году.

— О, пропустили революцию.

— И намного. Обычные иммигранты. Мой дед, однако, шагнул повыше, став главным хирургом в больнице, и вообще светилом в этой области.

— Ну, Принстон, — девушка рассмеялась, — вероятно, мы не подойдем друг другу. Раз уж мы заговорили об иммигрантах, мои родители приехали в Америку в 1920 году. У моего отца фруктовая лавка в Бронксе. Мать едва говорит по-английски.

Принесли пиццы, пышущие жаром лепешки с сыром и томатным соусом. Мэй вырезала треугольный кусок, скатала его кончиками пальцев, откусила.

— Мамина пицца гораздо лучше. А я, кстати, готовлю самую вкусную пиццу в мире.

— Вы пойдете за меня замуж?

— Нет, вашей матери это не понравится.

— Отлично, значит, мы понимаем друг друга. Позвольте тогда признаться, что с каждой минутой я все сильнее влюбляюсь в вас.

Лицо девушки внезапно затуманилось.

— Это запрещенный удар.

— Я не хотел вас обидеть.

— Сколько вам лет? — спросила Мэй.

— Двадцать два. А что?

— Вы кажетесь моложе.

— У меня детское лицо. Я думаю, что меня не пустят в кабину для голосования до семидесяти лет. А сколько вам?

— Я еще не голосую [2].

— Вы обручены, у вас есть ухажер или кто еще?

Мэй закашлялась.

— Ну?

— Давайте лучше поговорим о книгах. Вы же учились в Принстоне.

Они поговорили, не забывая о вине и пицце. От современных бестселлеров, о существовании которых Мэй хотя бы слышала, Вилли скоро перешел к своим любимым писателям восемнадцатого и девятнадцатого веков, и девушка совсем сникла.

— Диккенс! — благоговейно восклицал Вилли. — Будь у меня хоть капля решительности, я бы провел всю жизнь, изучая и комментируя творчество Диккенса. Он и Шекспир останутся, даже когда английский станет таким же мертвым языком, как и латынь. Вы знакомы с его произведениями?

— Я прочитала только «Рождественскую песнь» [3].

— О!

— Послушайте, я окончила только среднюю школу. В магазинчике дела идут плохо. А нужно покупать платья и чулки, да и есть тоже надо. Поэтому я пошла работать. Пару раз я бралась за Диккенса. Но он как-то не лезет в голову, когда проведешь весь день за прилавком.

— Когда-нибудь вы полюбите Диккенса.

— Надеюсь. Я думаю, что Диккенс особенно хорош в сочетании с десятью тысячами долларов в банке.

— У меня нет ни цента.

— Зато есть у вашей мамы. Это одно и то же.

Вилли откинулся на спинку сиденья и закурил.

— Действительно, любовь к искусству — удел праздных, но это не умаляет достоинств искусства. Древние греки…

— Не пора ли нам? Я должна порепетировать сегодня вечером, раз уж получила работу.

На улице лил дождь. Неоновые огни вывесок отбрасывали синие, зеленые, красные блики на мокрую мостовую. Мэй протянула руку.

— До свидания. Спасибо за пиццу.

— До свидания? Я отвезу вас домой на такси.

— Мой мальчик, такси до Хонивелл-авеню в Бронксе обойдется вам в пять долларов.

— У меня есть пять долларов.

— Нет, благодарю. Меня вполне устраивает подземка.

— Ну, давайте поедем на такси до станции.

— Такси! Такси! А для чего бог дал вам ноги? Проводите меня до Пятидесятой улицы.

Вилли вспомнил, как восхищали Джорджа Мередита прогулки под дождем, и перестал настаивать на такси. Певичка взяла его под руку. Шли они не спеша, капли дождя падали на их лица и скатывались на одежду. Тепло, идущее от ладони Мэй, растекалось по всему телу Вилли.

— Действительно, прогулки под дождем не лишены прелести, — изрек он.

Мэй искоса взглянула на него.

— Вы так не думали бы, если б шли один, Принстон.

— Еще бы. Это ваша первая работа?

— В Нью-Йорке, да. Я пою только четыре месяца. Много выступала в дешевых ресторанчиках в Нью-Джерси.

— И как принимали Моцарта в Нью-Джерси?

Мэй пожала плечами.

— Я обходилась без него. Там думают, что «Звездная пыль» такая же классика, как Бах.

— Кто написал английский текст? Вы сами?

— Мой агент, Марти Рубин.

— Слова ужасные.

— Напишите лучше.

— И напишу. — Они пересекли Бродвей. — Сегодня же.

— Это шутка. Я не смогу вам заплатить.

— Вы уже заплатили. Никогда в жизни Моцарт не доставлял мне такого наслаждения, как сегодня.

Мэй отпустила его руку.

— Не надо. Я не люблю лести. Я сыта ею по горло.

— Иногда, скажем, раз в неделю, я говорю правду.

Мэй посмотрела ему в глаза.

— Извините.

Они остановились у газетного киоска. Мимо сплошным потоком шли пешеходы.

— Благодарю вас за обед, — Мэй повернулась к Вилли. — До понедельника.

— А раньше мы не увидимся? Я позвоню. Какой у вас телефон?

— У меня нет телефона, — Вилли поморщился. Мэй Уинн таки принадлежала к самым низким слоям общества. — В крайнем случае можно звонить в кондитерскую, она в соседнем доме, и меня позовут.

— А если возникнет этот случай? Дайте мне телефон кондитерской.

— В другой раз, — она кокетливо улыбнулась. — До понедельника мы все равно не увидимся. Буду готовиться к выступлению. До свидания.

— Наверное, я наскучил вам разговорами о книгах, — Вилли пытался оттянуть расставание.

— Нет, вы меня развлекли, — помолчав, она протянула руку. — За сегодняшний день я узнала много интересного.

Мэй спустилась по ступенькам и затерялась в толпе. Вилли пошел в «Таити» с таким ощущением, будто родился заново. Нью-Йорк, с его яркими ресторанными вывесками и мчащимися такси, казался ему таким же прекрасным и загадочным, как Багдад.