Вторжение

— А куда же делись жильцы? — поинтересовался Гнездилов.

— Тут, наверху, никто и никогда не жил, — ответил Ломов, загадочно прищелкнув языком, и провел его в чулан. Вдвоем они с трудом приподняли стальную крышку люка. Первым начал спускаться вниз генерал, и когда Гнездилов растерянно замешкался, тот взглянул на него с укором:

— Да ты что, разве не бывал в таких катакомбах? Смелее! — и поддержал его за руку.

Глубинный круглый лаз был освещен, но, несмотря на это, Гнездилов опускался медленно, с непривычной робостью нащупывая ногами металлические скобы, вмазанные в бетонные стены. И чем дальше спускался вниз, тем все больше вид подземного оборонительного сооружения — блокгауза, как пояснил генерал, — вызывал у Гнездилова какое–то смешанное чувство беспокойства и удивления.

Вот они наконец спустились на самое дно подземелья. Генерал с минуту возился у стены, то нажимал, то поворачивал рукоятки запоров, и Гнездилов увидел, как, издав тяжкий вздох, медленно поплыла, скрываясь в стене, двойная дверь из стальных плит.

Вошли в складское помещение, где пахло порохом и чем–то соленым. На одной половине были аккуратно уложены штабелями деревянные ящики со снарядами, цинковые — с патронами, а на другой — горки консервных банок, мешки с сухарями и ящики из цветной жести, видимо с маслом.

— Как же отсюда подать, скажем, вот эту чушку? — спросил Гнездилов, показав на ящик, в котором лежал снаряд с золотистой головкой.

— О, это мы мигом! — Генерал нажал кнопку в стене, и зубчатый подъемник рванулся вверх. — Автоматика, только успевай накладывать.

Отсюда они уже другим, запасным, ходом поднялись наверх, прямо в боевое отделение — серое помещение с толстыми глухими стенами, с острыми глазницами амбразур, сквозь которые крался снаружи свет. Железо и бетон как бы подчеркивали суровое мужество того дела, которое могли здесь совершить люди в военное время. У стены на стальной тумбе стояла пушка, она была повернута коротким стволом на запад и как бы ждала сигнала, чтобы выплеснуть из себя огонь. Возле других стен прикорнули спаренные и счетверенные пулеметы.

— Гитары, — усмехнулся Ломов, проведя пальцами по стылому вороненому металлу. — Придется убирать! Отслужили свое на этом рубеже…

— Время ли разрушать? — усомнился Гнездилов.

Генерал понял, куда клонит Николай Федотович, но сразу не ответил. Они спустились этажом ниже, в жилое помещение, обставленное небогатой мебелью. Здесь были железные кровати, стулья, длинные столы, вешалка вдоль стены. Удалившись в маленькую кухню, генерал достал из посудного шкафа бутылку коньяка, две пластмассовые рюмки, разложил на алюминиевые тарелки ломтики колбасы, сыра, воблу. Свежего хлеба, видимо, не оказалось, и генерал подал сухари, велев слегка размочить их чаем из термоса.

— Павел Сидорыч, так что ж получается? — умоляющим тоном произнес Гнездилов. — Прибыл вас позвать на банкет, а тут…

— Ничего, ничего, — перебил генерал. — Перекусим маленько. Так сказать, для настроения. К тому же, у вас сосет под ложечкой, не правда ли? — прищурился генерал.

Гнездилов не сразу понял намек, а когда догадался, пожалел, что высказал сомнение, удобно ли демонтировать сейчас старый укрепрайон. И Ломов, как бы отвечая его мыслям, заговорил повышенным голосом:

— Старый, прогнивший мир раздирается противоречиями. Капиталисты грызутся между собой, как цепные псы. Они боятся кризисов, ищут рынки сбыта, вытесняют и пожирают друг друга. — Встав, Павел Сидорович сделал широкий жест, как бы приглашая полковника к висевшей на стене карте, и продолжал: — Вот видите, как Гитлер перекроил Европу. Почти все страны стонут под кованым прусским сапогом. Не сдержала фашистскую машину и линия Мажино. Пока правители Франции строили антисоветские козни да молчаливо похлопывали по плечу фюрера, он, не дав опомниться французам, смял все их линии и укрепления.

— Поглотил армию, как удав! — поддакнул Гнездилов, для которого мысли генерала были не только правильными, но и рассеивали его сомнения.

— Но это еще ничего не значит. Да, не значит! — с твердостью в голосе повторил Ломов, заставив на миг смутиться полковника. — Мы не позволим гитлеровскому удаву ужалить нас. Нам на руку капиталистические противоречия, пусть себе грызутся… И пока Гитлер будет зариться на Британские острова, пока соберет силы для прыжка через Ла—Манш, мы успеем создать свою укрепленную линию. Советскую неприступную линию, о которую разобьет себе голову любой враг. Да, разобьет! — Генерал налил в стаканы коньяку и, чокнувшись, поспешно выпил.

Они помолчали, закусывая.

— Значит… насколько я понимаю… — раздирая зубами и проглатывая кусочки сухой воблы, заговорил Гнездилов, — главная наша задача построить сильный укрепрайон на новой границе? Так, выходит?

— Только так, — спокойно, как о давно решенном деле, сказал генерал.

— Но тогда позвольте, Павел Сидорыч, выяснить еще один лихорадящий нас вопрос. — Лицо Гнездилова опять приняло выражение крайней озабоченности. — Скоро ли будет война?

— Война? — переспросил Ломов, и глаза его под жесткими выгоревшими бровями изумились: — Против кого? С кем?

— Ну, как бы сказать, не могут ли пойти на нас войной немцы?

— Эти слухи сорока на хвосте принесла? — спросил генерал.

— Как на хвосте? — не понял сразу Гнездилов. Голос его по–прежнему не скрывал тревоги. — Слухам, конечно, веры нет, — как бы оправдываясь, заметил Гнездилов. — Но куда денешься, когда допекают. Даже комиссар заражен и на каждом шагу твердит, что надвигается гроза. А намедни привели ко мне в штаб… И знаете кого? Поляка. Мокрый, трясется. Неман переплыл ночью, с той стороны… Ну и прямо заявил, что в ближайшие дни ждите нападения немцев, мол, и солдаты ихние и техника подведены к самой границе.

— Как же вы отнеслись к этому сообщению? — поинтересовался Ломов.

— Как и положено, — ответил Гнездилов, недовольный явным безразличием генерала к его сообщению. — Вызвал представителя контрразведки, сняли допрос и с нарочным отправил донесение в округ. Если надо, пусть по команде доложат в Центр.

— Дорогой мой комдив, не советую… Не надо… — Ломов положил руку на округлое плечо Гнездилова. Он видел, что полковника не покидает сомнение, и желая раз и навсегда избавить его от гнетущих мыслей, сказал властным голосом:

— У страха глаза велики. А мы с вами закаленные, меченные огнем и не должны, не имеем права поддаваться на уловки!

Он прошелся к двери, потрогал ее, плотно ли закрыта, вернулся к столу и доверительно, под строжайшим секретом, сообщил, что слухам и донесениям подобного рода не верят и в округе и в Центре. Для вящей убедительности генерал счел уместным привести, как он выразился, убийственный факт. Когда командующий Киевским особым военным округом Кирпопос написал пространное донесение, доказывая в нем неизбежность скорого нападения немцев, то его сообщение велено было упрятать в долгий ящик, а самого командующего изобличили в паническом настроении.

— И знаешь как ответил на донесение товарищ Сталин? — таинственно, понижая голос, спросил генерал, нарочито выждал и ответил: — Товарищ Сталин, прозорливость и гений которого никогда не ошибались, сказал: очередная провокация… Империалисты хотят стравить нас с немцами, чтобы загребать жар чужими руками. И мы не должны, не имеем права поддаваться на уловки! Очередная про–во–ка–ция. Так–то, дорогой мой комдив! Понимаешь?

Гнездилов тяжело вздохнул, будто свалил с плеч многопудовый груз. Он настолько был потрясен доверенной ему новостью, что у него захватило дыхание.

— Поедем, Павел Сидорыч, — выпалил на радостях Гнездилов. — Такой бал дадим, земля будет гудеть!

Про банкет, который собирался дать Гнездилов в честь своего назначения, Ломов уже знал, но сейчас он развел руками.

— Дорогой мой, к чему такая спешка? Ну к чему? Вот кончим, взломаем старую границу, развяжем себе руки — и гуляй. А?

— Ради вас я готов перенести… — улыбнулся Николай Федотович.