Вторжение

И будто угадывая его настроение, Геринг встретился с ним взглядом, кивнул и потер от удовольствия руки. Он, в сущности, второй фюрер в империи, ему безраздельно подчинен военно–воздушный флот. Когда же настанет час вторжения в Россию, рейхсмаршал Геринг займется и делами экономики восточных земель. Его экономические штабы и гаулейтеры двинутся следом за наступающими войсками, чтобы управлять обширными промышленными районами, вывозить в Германию ценное оборудование, металл, хлеб… "Я из этой матушки Руси все соки выдавлю", — подумал Геринг. Надеялся рейхсмаршал получить и личную выгоду: страшно любил он коллекционировать картины художников, драгоценные камни, антикварные вещи. Однажды в Восточной Пруссии он посетил старинный замок и, задумчиво созерцая картины, воскликнул: "Великолепно! Я теперь человек эпохи Возрождения. Я люблю роскошь!" Он не замедлил построить свой дворец "Карингаль". Залы уставил произведениями искусства, бесцеремонно вывезенными из разных стран мира. Недоставало только русских картин, и об этом сейчас, слушая длинную речь фюрера, мечтал Геринг. А иные были озабочены тем, чтобы запечатлеть себя для потомков. Вон Гальдер. К своим деяниям полководца он упрямо хотел прибавить монументальные труды сочинителя мемуаров. День за днем усердно вел он записи. И пока сидел на совещании, слушая речь фюрера, успел исписать много листков в дневнике. На руке взбугрились синие жилы, а он все продолжал писать, стараясь в точности передать то, о чем говорил фюрер.

"…Борьба двух идеологий. Огромная опасность коммунизма для будущего. Мы должны исходить из принципа солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и никогда не станет нашим товарищем. Речь идет о борьбе на уничтожение. Если мы не будем так смотреть, то, хотя мы и разобьем врага, через 30 лет снова возникнет коммунистическая опасность. Мы ведем войну не для того, чтобы законсервировать своего противника.

Будущая политическая карта России: Северная Россия принадлежит Финляндии, протектораты в Прибалтике, Украина, Белоруссия.

Борьба против России: уничтожение большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции. Новые государства должны быть социалистскими, но без собственной интеллигенции. Не следует допускать, чтобы образовалась новая интеллигенция.

Война с Россией будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом для будущего. Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания…" — еле поспевал записывать Гальдер.

Тишина в зале наступила внезапно. Сразу не поняв, что случилось, но и не в силах выпрямиться — затекла, совсем онемела спина — Гальдер еще какую–то долю минуты ждал, потом приподнял глаза.

Гитлер кончил говорить. По заведенному обычаю, после его речей никаких прений вести не полагалось. Усталый, изморенный, с потускневшим лицом фюрер покинул кабинет первым. Сопровождаемый адъютантом и свитой охраны, он сел в громоздкий "Майбах", поехал на вершину, в замок.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Особняк покидали кучно. И едва перешагивали через порог, как все, о чем шла речь в ставке фюрера, не вспоминали, держали язык за зубами, настраивались говорить о чем угодно, только не о служебных делах.

У бетонированной лестницы, спускающейся со скал, Гудериан повстречался с Эрихом фон Крамером. Приветствуя друг друга взмахом рук, они остановились, видимо, желая сообщить что–то важное, но оглянулись оба — их разговор мог подслушать стоявший сбоку на лестнице эсэсовец из личной охраны фюрера — и молча начали спускаться к машинам.

— Какие новости? Как чувствует себя фрау Гертруда? — спросил наконец Гудериан.

Фон Крамер неопределенно пожал плечами, про себя подумал: похвалиться или нет, что совсем недавно фюрер соблаговолил позвать его, Эриха Крамера, к себе в имперскую канцелярию и велел продолжать разведывать русские пограничные войска? "Прощупайте, что делают большевики, не собираются ли они напасть на нас?" — доверительно просил фюрер.

Крамера так и подмывало поделиться столь важным делом с Гудерианом, удерживало только одно: задание тайное, исходит от самого фюрера, значит, надо молчать. Но Гудериан ждет. И будет невежливо оставить его участливый вопрос без ответа. Крамер подумал, что у него в доме серьезно занемогла собака, породистая, умная овчарка, и, зная, что генерал–полковник страстный охотник, поймет, разделит с ним горе, проговорил с сожалением:

— Нет, она уже не может выжить. Ей так плохо, бедняжке…

— Кому? — невольно остановившись, Гудериан взглянул испуганно.

Крамер помедлил, будто желая этим вызвать у генерала еще большее сочувствие.

— Несчастье у меня в доме, — проговорил Крамер и отвернулся, глядя отсутствующими глазами на куце обрубленные грабы, сползающие по горному склону вниз.

— Что случилось, Эрих? — нетерпеливо потребовал Гудериан.

— Собака у меня тяжело заболела… — скрипучим голосом сознался Крамер.

— Ха–ха! Пустое дело, — отмахнулся Гудериан. — Стоит ли из–за какой–то дворняжки печалиться.

— В том и дело — редких кровей. Помесь овчарки с волком. А вы знаете, что это такое? Вы бы только посмотрели на лапы!..

Упоминание о породистой собаке вызвало в душе Гудериана тоску по охоте. Когда он последний раз бродил по лесам? Давно. Уже забыл. Ах, да, самая памятная и добычливая охота была у него во время польского похода 1939 года. Германские войска были уже за Вислой, и, несмотря на отчаянное сопротивление польских жолнежей, он, Гудериан, поселился в чудесном дворце графов Дона—Финкенштейн. И не утерпел, решил поохотиться. Правда, леса были столь же заманчивы, как и беспокойны, могла наскочить польская кавалерия, и на всякий случай генерал выставил усиленное круговое оцепление.

В разгар охоты егери нагнали на него крупного оленя. Гудериан выждал, пока олень чуть ли не наскочил на него грудью, и одним выстрелом свалил. Жертвой оказалась самка. Она лежала, закатив немигающие глаза, и от нее пахло парным молоком и кровью…

— А может, выживет овчарка? — спросил Гудериан.

— Вряд ли. Вчера был врач, сказал — не сегодня–завтра кончится…

— Жалко, жалко, — вздохнул Гудериан. — И потомство не оставила?

— Есть. Два щенка. Если желаете, могу предложить вам одного.

— Спасибо, мой дорогой Эрих, к четвероногим я питаю самое близкое расположение. Почту за честь! — оживился Гудериан и заметил, что, если овчарку действительно постигнет тяжкая участь, надо будет похоронить ее по всем правилам, и изъявил желание вместе пойти на кладбище.

Они расстались, сев в свои машины.

А на другой день траурный кортеж — шесть машин, одна за другой впритык — медленно двигался к Берлинеррингу. На передней, на постаменте, увитом черным крепом и венками, стоял цинковый гробик. Во всю длину полутораметрового гробика были аккуратно выведены слова: "Верному другу от нас".

Когда последние окраинные строения кончились, кортеж совсем замедлил движение и начал сворачивать влево, на заросшую поределым кустарником пустошь.

При въезде на кладбище машины остановились. Из кирпичной конторки вышел могильщик. Глаза у него были заспанные, он то и дело отдувался, сердито топыря обмяклые щеки. Отворилась калитка. Цинковый гробик осторожно подняли на руки. Гудериан шел сзади. На левой руке он нес толстого, подрагивающего щенка с серой шерстью и зеленовато–огнистыми глазами.

Служащий похоронного бюро взял паспорт собаки, записал ее родословную, кличку, год, месяц рождения и кончины. На вопрос гробовщика, от чего умер пес, домашние Крамера в один голос ответили, что овчарка подавилась костью. Только после того, как были сделаны записи в большой и нещадно потрепанной книге, гробик отнесли к могиле.

На кладбище погребений было много. Могилы, заросшие худосочным пыреем, жались друг к другу рядками. А некоторые были в уединении, в них, видимо, покоились собаки знатной родословной, и похоронены они были чопорно и богато. Над могилами поставлены почти однотипные памятники. Лишь один отличался от всех других громоздкостью и смелой выдумкой скульптора: на камне, изготовившись к прыжку, стоял гранитный бульдог с мускулистой грудью и свирепой мордой. Этот монумент стоял при въезде на кладбище.