Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

«Смирения мне! Смирения…»

— А вы у меня не одни здесь. Вон чего активист мой тутошний доносит! — вынул из нагрудного кармана сложенный лист, развернул. — Не слыхали про такого Степана Калистратова? Коровёнкам хвосты крутит. Ликбез — впрок.

Стал читать, навалясь грудью на стол, подставляя бумагу под свет лампы:

— Тихон Ханыкин владает двумя лодками и вражески агитировает, что над обчим стадом поставлен вредный пастух… — развеселился, большое мясистое лицо замаслилось в ухмылке. — Сторож с пристани Ксенофонт Лялюшкин скрывает, что сын дьячка, от мово трезвого глазу, какой поставлен сверху начальством, подпольно укрывает кролей числом пять.

Наклонился ниже, разбирая каракули:

— Отказал сдать в колхоз лайку прозваньем Злодей, в какой лайке нуждаемы для шапок и другой обувки. А его прежнего кобеля с опасным именем Ругай я бесстрашно заколол вилами за сабантуй, как лаял против заготовки яиц… — в смехе запрокинул голову: — Сабантуй! Видать, хотел сказать — саботаж. Хо–хо–хо-оо!

Палец вонзился во впадинку внизу горла — гость дёрнулся, выпучив глаза, зевая, как выловленная рыба, отвалился на пол.

Струя кипятку из самовара: вздрогнув, взвизгнул, рванулся. Замычал, замерев.

— Не один я у тебя здесь? Сровнял?

Не шевелясь, в ужасе глядел снизу на исходящий паром самовар.

— Ни чуточки не переменились, Сергей Андреич… — перевёл дух. — Не тешьтесь. Кончайте топором.

Поставил самовар на стол.

— В загробную жизнь, я полагаю, не веришь?

Человек — навзничь лежит — взволновался:

— А это зря вы! Всегда я верил и верю, что тутошним не кончится. Конечно, что там калёные сковороды или, напротив, сады — не верю. Но я знаю: срачи там будут со срачами, а гордые с гордыми!

«Гордые — с гордыми…»

— Встань, Витун. Чаю выпей у меня.

Гость, поднявшись, вернулся за стол в какой–то твёрдой неспешности, строго принял из рук хозяина чашку круто заваренного им чаю. Ноговицын ложкой щедро насыпал сахару.

— А ты гордый, Витун? — хозяин смотрит в упор. Гость ровно поднёс чашку ко рту, подув, отхлебнул в неком отдохновении.

— Помните, под Белебеем нас отрезали? Было наших не мене двухсот человек. Офицеров немало… средь них — кавалерийский ротмистр, гвардеец–полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я — вторым!

Лицо стало вдохновенно–суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:

— Выпади мне — третьим, я бы на месте остался. И вторым — кроме как за вами — ни за кем!

Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника — словно и нет никого, — как бы сам с собой поделился:

— До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.

Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:

— Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы… А что мне больнее всего — почитай, в каждой деревне они — голодрань ленивая — резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы — только играетесь в жалость…

Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:

— Я не про жалость, я про мщение. Это — как под огонь кидаться… Коли мстить — то мстить первым виновникам.

Витун хотел перебить — хозяин, низко склонив голову, попросил:

— Дослушай. Знаю — скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи… Было — и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул — и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь — когда ты послан — достану.

Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:

— Вправду будете с нами?

— Буду как тогда — под Белебеем.

Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.

— Как понять–то вас?

— А ты, как под Белебеем, — будешь?.. Нет, не отвечай… так оно для меня яснее. А понять — в своё мгновение поймёшь. Но понявши… — повторил с нажимом: — понявши — уже сам не попорть!

Лицо Витуна сейчас вопрошало — вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:

— Ротмистра того, улана без коня — мы все тогда вырвались и уходили — убило, помните? Шрапнелью нам вслед. — Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: — Уж лучше бы кинулся первым под огонь…

— Считаешь, было б это лучше, Витун?

Тот отозвался с отчуждением обиды:

— А чего тут неясного?

Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется — течёт своим размеренным, нужным течением.

В какой–то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга — и не было слов.

Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:

— В Самаре найдёте меня!

Топот стих за лугом. «Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами…»

Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.

— Кто это был, папа?

Разводил в бутылке чернильный порошок.

— Бедняга.

— Ты чем–то помог ему?

— Помогаю.

10

Весь день — дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.

Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.

К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой,

дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух — серп и молот, на третьей — всадник алый под звёздочкой.

Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле–еле забрезжило — поднял девушку.

Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.

— Что с тобой, папа?

Страстно–прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками — глаза влажные; блестят, будто и не спала.

Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок — вот он приготовлен — идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке — неприметные щели почтовых ящиков…

Рядом с узелком положил обёрнутые газетой, крест–накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не

глядя, в щель почтового ящика опустить.

Потом — на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом — в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Всё отдать: проситься воспитанницей. Пожив в

скиту, решать — там остаться или идти в мир.

— Придётся тебе слышать о смирении… В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя — смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика — хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да — грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся!

— А что с тобой будет, папа?

— Со мною — кольцо с рубином. Мать любила.

Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче…

Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно.

А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: «Председателю ОГПУ…», «Наркому юстиции…», «Военной коллегии…»