Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

Лодка ткнулась в песчаный берег. Рыбак, по пояс голый, провяленный на солнце, в закатанных портках, спрыгнул в воду. Спутанные ржавые волосы, кадыкастая шея.

— Ложкарь, пособляй давай! Бери бредень. Счас другой конец заведу, авось вытянем чего!

Человек в заплатанной рубахе скинул мешок, торопко засеменил к рыбаку, ухватил кол с привязанным краем латаного–перелатанного бредня. Рыбак оттолкнул лодку веслом, погнал против течения, напрягаясь мускулистым

телом; растянул бредень во всю длину.

— На воблу одна–то надёжа, Ложкарь! Согнали скотинку в обчее стадо, а Степуган–пастух, прощелыга, как ты. Ни кола, ни шавки! — вытолкнув лодку на мель, рыбак давал течению выгнуть бредень полукружьем. — Степуган–то до

зорьки пьянёхонек, овечки падают, коровёнки бредут куды ни глянь — голоднющие! Лепёхи с корой печём. Не уродится картошка али выгребут — побираться пойдём.

Плосколицый прищурился.

— Э-э, Тихон! Лес большой. Гриб кормит. Ягода кормит. Урман знать нада. Волю хотели, урман остался…

— Ты заходи в воду–то, чудь лесная! — рыбак выругался. — Тяни враз!

Охнув от натуги, вытащили бредень. Забились плотва, башклейка, краснопёрки, окуньки; с дюжину — лещей, воблин. Рыбак, бегая, хватал рыбу, кидал в лодку. Когда последнего подлещика бросил, обернулся:

— Ты, Ложкарь, опёнком проживёшь! Чай, и сети от Егора Федорыча есть. Рогнедка пособит! Ночью рыба–то у берега вся. Порыбачите — и под кустики, порыбачите — и…

Плосколицый, глядевший в резко–жарящее небо, вдруг бросил руку назад. Рыбак ойкнул, прижимая к животу ладони, медленно согнулся до земли, словно отвешивая поклон, переступил с ноги на ногу, рухнул набок.

Густеет зной, тускнеет небо. Жигули будто приблизились. Река плавно течёт, посверкивает. На том берегу, между изб деревни, — фигурки редкие. Голые ребятишки не плещутся в воде — возятся деловито: раков ловят. Костёр разожгли.

Человек в заплатанной рубахе присел на борт лодки; на босу ногу — самодельные опорки из сыромятной кожи. Бесстрастно лицо; широко расставленные узкие глаза вперились в даль, подёрнутую дрожаще–пыльной дымкой, в Царёв Курган. Зашевелился рыбак на песке.

— Во-о ты как открылся… ловок убивать! Убивай! — запрокинул косматую голову, зарыдал, как залаял; заходил кадык на гусиной шее. — Детишки с Троицы на болтушке. Окунишку боимся съесть — впрок бережём. Мать схоронил: как щепку, в гроб клал!

Плосколицый поднял мешок, пошёл взгорком к лесу.

— Бережёшь Рогнедку? Бережёная и протянется!..

3

Знойны были в Екатеринбурге июньские дни девятнадцатого года. А ночами от дыхания — парок.

В иную ночь отрывался от службы капитан колчаковской контрразведки Ноговицын. Брился, оставляя узкие, разделённые под носом усики. Сноровисто седлал лошадей Витун. Ражий малый лет двадцати пяти, в тазу такой же широкий, как в плечах.

Капитан вскакивал на киргизскую кобылу: злую, тонконогую, с крепкой

спиной, с низким длинным крупом. Просёлками, тропами, через тайгу — к озеру Таватуй.

Кроваво–рдеющий рассвет, безветрие.

Кобыла рысила ходко, словно играючи небольшими круглыми копытами; на такой мог бы ездить богдыхан. Когда позволяла местность, офицер пускал лошадь намётом. Витун на мерине рыжем приотставал.

К Таватую выбирались шагом, сквозь таёжную чащобу. Гнус донимал. Из сырой мшистой земли торчат гранитные глыбы. Солнце уже в зените.

Капитан бросал поводья Витуну, сбегал, прыгая с камня на камень, к воде. Гладь стальная, с чуть розоватым отливом. Угрюмы берега. Прищурившись, смотрел на нестерпимо–калящее солнце широко расставленными глазами. Род свой по матери ведёт от ногайского мурзы.

Офицер сбрасывает форму, кобуру с шестизарядным револьвером Кольта модели «Сандер», ныряет в жгучую ледяную воду. Пока легко переплывает большое озеро туда и обратно, Витун сидит на корточках, держа на изготовку японский карабин с изящным, точно игрушечным, затвором, чутко ловит таёжные звуки.

Выпрыгнув на плоские камни, будто выброшенный из озера самим водяным, Ноговицын роняет тихо:

— Топор!

Ухитряясь не оцарапаться, мелькая в чаще нагим телом, рубит упавшие лесины; перескакивает с одной на другую, как лёгкий зверь. Рубит долго, метким ударом отсекая по толстому суку.

— Уж на пять костров, господин капитан… — Витуну надоело перетаскивать дрова на берег.

Пролетев десяток метров, топор хрустко вошёл в лиственницу.

— Сеть!

Раздевшийся Витун, со спиной силача и оттопыренным бабьим задом, укладывает карабин у самой воды, предварительно вынув обойму. Достав из кобуры тяжёлый кольт начальника, сжимает ствол массивными челюстями, берёт сеть.

Иногда до пяти–шести раз закидывают; заходят в озеро по подбородок. Витун крепко держит зубами револьвер, посматривает на тайгу…

Ноговицын признаёт уху лишь трёх видов: стерляжью, налимью да «пятерную» — когда в отвар раз за разом добавляют новую порцию рыбы. Эту–то уху и сварил Витун: рыбье сало так и блестит «янтарями». Остужает котелок, погрузив в воду. Подаёт офицеру жестяной ковш коньяку, полный до краёв.

Сидя, уперев локти в колени, Ноговицын выпивает ковш без отрыва; роняет. В руки — котелок с тёплой ухой. Пьёт большими глотками, обливая жиром голую грудь. Вдруг валится на заботливо разостланную английскую шинель.

Через три часа встанет; войдя в озеро по плечи, умоет измученное лицо, постоит с четверть часа.

На исходе день. Быстро свежеет.

На лошадей — и к полной тьме выберутся на просёлок… Со вторыми петухами, в Екатеринбурге, соскакивают с сёдел в глухом дворе на Кологривской.

— Не поправиться стакашком, господин капитан?

— И тебе, Витун, не советую. Дед мой стал похмеляться, когда крепостное право отменили. В год сгорел!

Пружинисто взбегает по ступенькам.

Камера с мышиными выщербленными стенами; режущий направленный свет лампы. Шатнувшись, встал посреди высокий ссутулившийся человек; голова клонится. Сколько суток спать не давали? Сон! Хоть на цементе, водой залитом!

Ноговицын, перетянутый ремнями, за столом.

— Вы — учитель бальных танцев? Нет? Запамятовал. Как же я так… Мастеровой Никодим Солопов… Любопытно! С вашей–то внешностью? Покажите-с ваши пролетарские длани… Витун!

Удар, вскрик.

— Поднять его, Витун. Посадить на стул, так-с! Борис Минеевич Рудняков. До осени семнадцатого ходили в меньшевиках. И ходить бы вам в них! А то — организация, конспирация… Псевдонимы: Игнат Вятский, Иваныч… Позёрство-с! Ну, какой вы — Иваныч?!

Человек потёр багрово–бурым платком губы в коросте.

— Ошибся в вас комиссар Мещеряк. И сами у нас, и за явочной квартирой Альтенштейна наблюдаем. Из–за вашей промашечки, извольте знать!.. Хотите чаю?

Вскинутая голова, вытянутый кулак со скомканным платком. В уголках глаз — гнойные дробины. Глаза вспыхнули. Потускнели.

— Опрометчиво — доверяться милым застенчивым гимназистикам. Мишенька не сжёг ваши записочки. Мы поставили агентурное освещение в доме Нотариуса!

Мычание; голова падает на грудь.

— А очаровательная Лиленька из кафешантана «Топаз»? Я понимаю-с, от такого обольстительного создания пахнет ранетом и черёмухой, но назначать встречу со связным за столиком официантки… Витун!

Минут пять спустя — вновь поднятому на ноги, окровавленному:

— Борис Минеевич. Сами того не ведая, вы, как изволите видеть, всё нам преподнесли-с! Идти на виселицу с этакой ношей? Остаться всеми проклятым? Господь вас, атеиста, не утешит.

Ноговицын встал из–за стола, взял стул, сел рядом с избитым. Крепко сжал его руки. Бледные, с узкими запястьями, с длинными пальцами: нервными, чуткими, порозовевшими.

— Не забыли Фаддея Веснянского?

Рудняков, вздрогнув, поднял глаза; белки кровяные.

— Петербург, ученье… вы и он оканчиваете одну частную гимназию… Крепко дружили? Влиял Фаддей Емельянович! Истый р-русский розовый-с, смею доложить. Довелось на митингах слушать — оратор! А каков беллетрист — эти чарующие штучки: «Кошечка Минуш», «Блондинка в корсаже»…