В Маньчжурских степях и дебрях<br />(сборник)

Но дверь — если это точно была дверь — сейчас же закрылась: звук голосов и шум шагов вспыхнул в тишине и потух мгновенно, словно налетел и бесследно унесся. Словно упал камень куда-то, где звук не родить эха.

Свет усилился.

Теперь уже ясно было видно, что свет идет чрез небольшое полукруглое окошко под самым потолком. Под окошком стояла железная лесенка, прислоненная к краю подоконника верхним концом. Нижним концом она упиралась в пол. Направо от лесенки смутно различалась дверь, проделанная в каменной стене. Дверь устроена была аркой.

— Ступайте за мной, — шепнул брюнет.

Он стоял возле лесенки, сбоку, держась за нее одной рукой.

— Слышите? Наверх…

И, повернувшись, он ловко закарабкался по лесенке, как обезьяна, хватаясь за перекладины лесенки то левой, то правой рукой и также попеременно быстро переставляя ноги.

На ходу, взбираясь по лесенке, он еще раз оглянулся на блондина.

— Сюда…

— Мы должны бежать, — сказал блондин.

Он поглядел на брюнета и перевел затем глаза на сидевшего на корточках возле маленькой железной печки человека в кожаной куртке, с большим покатым лбом и реденькими, словно выщипанными, на голове, щеках и подбородке волосами.

Человек в куртке поднял руку и почесал у себя под глазом. Брови у него были сдвинуты. Почесывая левую бровь, он медленно, не вставая с пола и не разгибая колен, повернулся чуть-чуть корпусом в сторону блондина.

— А?

Он еще больше сдвинул брови и жмурился.

— Нужно бежать, — повторил блондин.

Брюнет кивнул головою; пока блондин говорил, человек в куртке, словно уже заранее решив, что блондин ничего нового ему не скажет, остановил глаза на брюнете.

И брюнет на этот безмолвный вопрос ответил также безмолвно кивком головы.

— Вы ошиблись, мой друг, — снова заговорил блондин, — вы указали на этого содержателя меблированных комнат, но он оказался большим патриотом…

Человек в куртке слабо вздрогнул, выпрямил потом спину и затих, чуть-чуть подняв голову.

Блондин продолжал:

— От нашего номера у него оказался запасной ключ, и когда мы ушли, он вошел в номер, распаковал чемодан…

Человек в куртке снова вздрогнул.

Казалось, и в глазах его тоже дрогнуло что-то, словно трепетный огонек сверкнул на мгновенье сквозь выражение испуга, внезапно изобразившееся в них…

— Счастье, что мы не потерялись, — продолжал блондин. — Мы застали, когда вернулись в номер, как раз у открытого чемодана. Я успел вовремя замкнуть его на ключ в номере. Потом мы бросились на улицу… Я слышал, как он кричал в окно, чтобы нас задержали.

Лицо у человека в куртке побледнело, словно серая тень легла на него.

Губы побелели.

Немного хрипло он произнес:

— Ну?..

И потом спросил, прямо в упор уставившись на блондина:

— А никто не видел, что вы скрылись сюда?

Рот у него после того, как он произнес эту фразу, остался полуоткрытым.

— Никто.

— Я думаю, — заговорил брюнет (и сейчас же человек в куртке повернулся к нему), — я думаю, что он, конечно, не прочь был воспользоваться фальшивками, которые нашел в чемодане, но его смутило наше появление.

— Так никто не видел? — живо переспросил человек в куртке, снова поворачиваясь к блондину.

— Никто… Нас могли заметить по плащам, но по дороге мы бросили плащи.

— Но все-таки нам необходимо бежать, — сказал брюнет.

— Необходимо, — подтвердил блондин. — Будут искать.

Он поднял глаза.

— Нам нужно бежать… Поезд отходит ровно в два. Есть у вас что-нибудь, во что переодеться?

— Есть.

Голос у человека в куртке стал еще более хриплым. Цзын-Тун, содержатель тайного игорного дома, китаец по происхождению, но воспитанный в Японии и имевший теперь дела с японцами по сбыту фальшивых русских кредиток, этот маленький тщедушный человек, совсем растерялся.

Он сидел на корточках у своей железной печки, согнув спину, сгорбившись, съежившись, боясь шевельнуться, изредка только вытягивая худую морщинистую, словно состоящую из одних позвонков и обвисшей кожи, шею и прислушиваясь с напряженным выражением на желтом лице к глухим звукам, временами доносившимся снизу из подпола.

Там были подвалы. Там в четырех просторных залах днем и ночью шла игра в банк.

Точно парил над ним ястреб, а он, Цзын-Тун, был цыпленок, не оперившийся, выгнанный бурей из гнезда. Он и правда походил теперь на цыпленка: худенький, сгорбленный с редкими, будто выщипанными на половину, короткими волосами.

— Я все устрою, — сказал он.

Он встал и ушел за перегородку. Минуту спустя, он вернулся.

Он принес с собой зеркало, бритву и два дамских платья.

О, как он ухаживал за своими гостями!

С каким старанием одергивал юбки, прикладывал банты и ленты.

Когда все было готово, он сказал:

— Теперь хоть в Москву! Ведь вы прямо на поезд?

— Да, — ответила одна из дам. — Но как мы дотащим наш багаж?

У них, действительно, был большой багаж, — два мешка с золотом. Для чего предназначалось это золото, было ли оно точно золото, или стоимость его не превышала стоимости фальшивых ассигнаций, Цзын-Тун не знал.

Но золото хранилось у него.

— Вы дадите нам провожатого?

— Хорошо, — сказал Цзын-Тун.

Он на все был согласен.

Он мало теперь о чем думал. Одна мысль владела теперь им:

«Пусть едут, пусть едут».

Эта мысль с каждым биением сердца била ему в грудь. «Пусть едут, пусть едут»…

И он сказал:

— Хорошо.

По направлению к вокзалу чрез огромный пустырь шли две дамы в сопровождении высокого, бородатого субъекта в старой обтершейся кожаной куртке.

Когда-то эту куртку носил Цзын-Тун. Потом он подарил ее завсегдатаю своего заведения, местному мещанину Иванову.

Иванов был страстный игрок и спустил у Цзын-Туна не одну сотню. Но теперь ему было нечего спускать. Цзын-Тун оставил его у себя в качестве прислуги.

Когда Цзын-Тун платил Иванову жалованье, Иванов проигрывал его в тот же вечер.

Иванов был всегда неразговорчив и мрачен. Он шел за своими дамами, высокий, взъерошенный, как медведь, опустив голову, угрюмо поглядывая вперед из-под густых черных бровей.

Спускалась ночь.

На всякий случай Иванов захватил с собой дубовый кол.

Вдруг Иванов остановился.

Глухой удар. Потом удар еще…

Быстро во всю прыть бежит Иванов, а на том месте, где он стоял только что, корчатся две темные женские фигуры.

Цзын-Тун метал банк.

Вокруг небольшого столика, за которым он сидел, стояло кучкой несколько человек.

Просторная низкая комната, скорее подвал, а не комната, со сводчатым потолком, обитым железными выкрашенными в белую краску листами, освещалась только свечкой в медном низеньком, с ручкой, подсвечнике, стоявшей на столе перед Цзин-Туном.

Свечка горела неровным широким пламенем. На полу и на стенах от стоявших около Цзын-Туна лежали огромные тени.

От времени до времени Цзын-Тун оставлял карты, протягивал к свече руку и своими крепкими желтыми ногтями очень ловко, словно маленькими острыми щипчиками, отрывал верхушку обгорелого фитиля. Тогда пламя свечи становилось меньше, тени сбегали со стен, и самые стены точно отодвигались куда-то в глубь, в темноту. Но свеча скоро опять разгоралась, пламя забирало силу, колебалось, трепетало, вытягиваясь кверху, и вместе с ним из-под стола и из-под ног, играющих выползали опять огромные безобразные тени и занимали свои места на полу, на стенах, на потолке.

Стены выступали из мрака. Красноватый отблеск пламени вспыхивал слабо вверху на потолке, на железных листах.

В комнате было тихо. Слышался только шорох тасуемых карт да их шелест, когда Цзын-Тун, перетасовав, принимался метать.

Что-то скрипнуло в глубине комнаты слабо и тихо… Потом по каменному полу громко раздались шаги.

К столу подошел Иванов.

Цзын-Тун узнал его сразу — по шагам. Не переставая тасовать карты и не роднимая головы, он спросил: