Гарем ефрейтора

Ощутив лопатками ледяную стынь захлопнувшейся за ним двери, Серов увидел спину наркома. В покатые пухлые плечи врос шар головы с полнокровной, поросшей пухом лысиной.

— Здравия желаю, товарищ нарком, — сказал Серов.

Спина повела лопатками.

— Кто тебя вызывал в Москву?

— Необходимо обговорить…

— Значит, самовольно. За что стрелял в Гачиева? — в упор буднично шарахнул нарком.

— Что за чушь?!

— Прострелил ему плечо. На столе акт медэкспертизы. Почитай, — пожал плечами, разрешил Папа.

— Этот мерзавец сам стрелялся, было не так! — затрясло в бессильном гневе Серова.

— А как было? — На пухлом темени вдруг странным образом отобразилось, как полезли вверх скобочки наркомовских бровей.

— Я все написал в рапорте, — справился с собой, сдавил набрякшие кулаки маленький генерал.

— Свинячий бред твой рапорт. Его знаешь куда повесили? — с интересом спросил Папа.

— Пусть повисит. Копии остались у хороших людей, — сказал ненавистно твердевший на глазах заместитель. Зависла тишина.

— Хорошо держишься, Серов, — наконец развернулся, блеснул пенсне нарком.

Подойдя вплотную, долго изучал крепенького мужичка, прикидывал, сопоставлял, взвешивал.

— Клянусь, не пойму тебя. Одно дело делаем! Только по-разному на него смотрим. Ту писульку, что ты прислал о льготах чеченским горцам, разве нормальный человек напишет? За кого просишь, подумай! Ты — русский человек, представитель великой нации, я — грузин. Россия и Грузия как тело и голова общались. Одна христианская кровь у нас, одно сердце, один хозяин. А эта дикая Чечня всегда как кость в глотке торчала, не давала свободно дышать. Кто из твоих предков, моих предков резал из-за угла? Лермонтов как предупреждал? «Злой чечен кинжал свой точит». До сих пор точит на нас с тобой. Забывать об этом — не мужчиной, не политиком быть. Кобулов дальше тебя видит. Думай.

В 1924 году, будучи заместителем начальника секретно-оперативной части ЧК Грузии, Лаврентий приехал на командировку в Гори и нырнул вечером в домишко на тихой улочке — к очаровательной вдовушке. На беду, его опередили два торговых чеченца. Они не поняли гневных претензий ревнивого мингрела, отняли пистолет, сняли с Лаврентия штаны и, намочив полотенца, свернув их в жгуты, охладили горячий зад искателя любовных утех. Уходя, сказали: «Запомни…» Это молодой Лаврентий запомнил.

— Бессмысленные репрессии Кобулова лишь озлобляют население в горах, — наконец отозвался заместитель.

— Значит, не хочешь вместе работать, — подытожил Папа. — Не пожалеешь?

— Можно ближе к делу, товарищ нарком? — сжался в комок, но не пожалел Серов. Не смог переступить в себе то, на чем строил службу свою и военную карьеру всю жизнь. Поздно.

— Можно и ближе, — задумчиво покивал головой нарком. — Какие шашни у тебя с бандитом Исраиловым?

— Что?… — осекся голос заместителя. — Что вы сказали?

— Какую игру ведешь со штабом Исраилова втайне от меня?

— В штабе Исраилова работает наш агент. Именно его прикрытие я обговаривал сейчас с начальником разведки.

«Ай, шустрый шибздик!.. Почему сразу на шоссе не перехватил после звонка из аэропорта? — стервенел в молчаливом бешенстве Берия. — Зачем позволил довести до разведки… Хотя надо было узнать, к кому приехал».

— Аврамов упустил шпиона, а ты прикрываешь Аврамова, Кобулову подножки подло ставишь. Не даешь наркому Гачиеву навести у себя порядок. Пошел на прямое преступление из личной мести.

— Гачиев — мародер и продажная шкура. Его судить надо! — непостижимо нахально вел себя Серов.

— Судить будем не Гачиева, тебя. На тебе компромат висит.

Он нажал кнопку под столом. Из-за портьеры бесплотно и бесшумно возникли двое.

— Увести, — велел нарком.

Долго сидел неподвижно, закрыв глаза, окаменевший. Лишь изредка, плямкнув, отваливалась на миг и захлопывалась нижняя челюсть. Наконец поднял трубку, набрал номер, сказал в нее по-грузински:

— Коба, Серов удрал с Кавказа… А он никого не спрашивал! Нагадил там и удрал сюда защиту у приятеля в разведке искать. От меня. Я тебе сейчас одну бумажку принесу, акт медэкспертизы. Умоляю, пожалуйста, почитай, что вытворяет этот гов… этот господин генерал на Кавказе.

Серова обволакивал тошнотворный запах, обступали четыре голые бетонные стены. В одну из них влип тяжелый, обитый цинком квадрат двери.

Генерал сидел на крашеном суриком единственном табурете. Стена напротив сочилась каплями, в бетон на высоте человеческого роста вделаны были деревянные затычки, из них торчали ржавые гвозди. С гвоздей свисала плеть, клещи, две странным образом переплетенные железяки. Под ними выстроились на манер русских матрешек несколько бутылок. Начиная с пузырька, они вырастали на палец-два. Строй замыкала матерая бутыль, в которой на Руси держали керосин. Бутылочные горла измазаны будто суриком.

Вдоль них, вдавившись в пол, уходил под стену бетонный желоб. Над желобом высунул из стены блесткое рыльце медный кран с надетым на него черным хоботом метрового шланга. Из шланга с вкрадчивым шипением сочилась струйка горячей воды — желоб, обметанный белесой слизью, едва заметно парил. Все это освещал тусклый, запыленный пузырь электролампочки.

Откуда-то сбоку раздался короткий свистящий визг. Серов содрогнулся, развернулся всем корпусом. У черной дыры, под стеной, в которую вонзался желоб, сидели две крысы: большая и чуть поменьше. Лапы и грудки их были мокрые, слипшаяся шерсть торчала черными иголками. Они явно ждали. Из клиновидных мордочек выпирали вожделеющие, фаянсовой белизны клычки.

И это нетерпеливое ожидание, и разрозненная мозаика: гвозди в стене, плеть, бутылки, клещи, кран с горячей водой — все вдруг сплавилось воедино и опалило ужасом. Здесь пытали. Клещи рвали людскую плоть, плеть кромсала ее, на бутылки сажали, как на кол. И кровь, стекая по желобу, была лакомством для крыс.

Слева что-то зашелестело. Серов вздрогнул, повернулся. Обитая цинком дверь распахивалась, прессуя спертый зловонный воздух. В стене ширился черный квадрат. На черноте появилась плотная фигура в синем комбинезоне. Человек замер в проеме двери.

Явственно чувствуя, как дыбится вдоль хребта и упруго упирается в рубаху шерсть (какая, откуда?!), Серов спросил:

— Кто? Чего тебе?

Медный блин человеческого лица стал расплываться в усмешке. Не ответив, человек отступил. Дверь запечатала черный квадрат в стене. Серов увидел, что на ней нет ручки, изнутри дверь нельзя было открыть.

Он знал об этих подвалах, догадывался об их количестве после посещения лагерей, но сам был в таком впервые.

«Государство — это я», — вдруг всплыло в памяти. Государство сжалось до размеров тускло освещенного куба. Серов, втиснутый в это мертвящее пространство, набрякшее неслышными воплями, визгами, хрипами, вдруг ощутил всей кожей давящий хронический ужас ожидания. Он сам, вольно или невольно, воспалял это ожидание своей работой. И впервые все существо его пронизала хищная, изуверская патология этой немоты, тысячекратно размноженной его ведомством, растущая неотвратимо, как раковая опухоль, в теле государства. «Государство — это я!»

Наваливалась, затопляла тоскливая нежность: Вера, дочь Светочка… Они ходили, дышали, говорили в каком-то получасе езды за этими стенами. Но существовали уже в другом измерении, абсолютно, навеки уже недоступном ему. «Будьте здоровы, прощайте, мои милые, родные».

Он стал готовить себя к предстоящему. Все оценив, трезво и беспощадно взвесив, сгребал, неистово прессовал свою волю, чтобы достойно встретить неизбежное.

Спустя два часа генерал разведки позвонил Сталину. Немцы прогрызали нашу оборону на Тереке и под Сталинградом. Человек, чей голос возник теперь в трубке, предсказывал, предостерегал Верховного о такой возможности еще несколько месяцев назад, предостерегал вопреки всему и всем, стоял на своем, нарываясь на таранный гнев Хозяина, пренебрегая карьерой, ради истины, в которой уверился сам.