Портрет героя

— А ну его к черту, костюм твой жидовский!

Я оторопело смотрю на него, а он, упираясь клюшкой в снег, уже ковыляет к выходу. Я догоняю его.

— Слушай! Восемьсот. И без капусты.

— Ладно, — говорит парень. — Давай!

Он достает новенькие тридцатки и отсчитывает их мне. Я беру деньги в левую руку, не выпуская костюм, который держу правой. Милиционер, разбивший банку с котлетами, смотрит на нас, почему-то вздыхает и отворачивается.

— Восемьсот!

Теперь я выпускаю из рук костюм.

— Хватайте! — Парень ловко, одной рукой кидает костюм бабам, что сидят на санях. — Стой! — Он вдруг протягивает ко мне руку. — Ну-ка давай пересчитаем!

Я недоуменно смотрю на него и протягиваю деньги. Он быстро считает их, снова отдает мне пачку. И тут я опять вижу мою старушку соседку, она вся съежилась от холода и на газете перед ней по-прежнему сиротливо стоит глиняный кот, лежат веер и сумочка.

Парень, несмотря на хромоту, быстро, как здоровый, догоняет сани и на ходу садится в них. Он что-то говорит бабам, сидящим, как идолы, в этих санях. Они поворачиваются в мою сторону, и я слышу смех.

Спрятав деньги в боковой карман курточки, я бегу к выходу, где продаются дрова. Старик в ватнике, осыпанном опилками, по-прежнему стоит около столба, рядом с ним — вязанки дров.

— Я покупаю. Три.

— Семьдесят пять. Я и подвезти могу.

— Хорошо.

— Куда?

— На Пуговичный.

— Тридцатка.

— Хорошо.

Я нагибаюсь над вязанками, он подтаскивает санки, и тут нечеловеческий крик раздается в морозном воздухе.

— Караул! Помогите! По… — И потом какой-то жуткий визг, похожий на поросячий.

От уборной на четвереньках, мотая головой со спутанными редкими волосами, ползет человек в длинном темном пальто. За ним бегут инвалиды, и среди них тот, с орденом Красного Знамени, и безногий на своей каталке. Человек в пальто пытается встать.

— Помогите! Караул! Ми…

Один из инвалидов взмахивает костылем и с силой бьет его по голове. Голова вздрагивает. Костыль снова взлетает в воздух, снова удар…

Человек поднимает руки к лицу, открывает рот, и струя крови брызжет у него изо рта.

Он молча навзничь падает в снег, инвалиды окружают его; костыли и клюшки поднимаются над их головами, в тишине слышны удары и сопение. Народ молчит.

Из маленьких дверей лавочки, где торгуют пионерскими галстуками и женскими поясами, выбегает, запахиваясь на ходу в пальто, толстый человек, седой, с курчавыми волосами.

— Ой, боже, боже! И где же власти? И где же наши органы? Боже, боже, люди! — причитает он, подбегая к инвалидам.

— Ну ж, боже, боже! Разве можно так бить? И по лицу, и по голове? Я сам инвалид, я инвалид уже первой мировой войны… Но я никогда не бил! Даже тех… кто сам просил!

Отстранив инвалидов, он, присев на корточки, приподнимает голову лежащего.

— Вы можете сесть? Только сесть? Я же не прошу вас идти! Или — боже упаси! — бежать! Или танцевать! Только сесть! Ну что же ты смотришь, мальчик! — внезапно обращается он ко мне. — Ты что, не знаешь, что нужно делать? Помоги мне! Стань позади! — командует он. — Пусть твои ноги — это будет спинка его хорошего стула!

И он ловко, за полы пальто, поворачивает упавшего.

Избитое в кровь лицо с заплывшим глазом уставилось в небо.

— Слушайте меня, — обращается он к инвалидам, — вы не ударите теперь этого несчастного человека?

— Сука он! — с усилием произносит тот, с орденом. И я замечаю, что все они протрезвели. — Слышь, ты, сука! — Он нагибается над лежащим. — Слышь! На рынок — не ходи!

— Мальчик! Держи его крепче! — командует человечек, а сам подходит к инвалиду с орденом и тихо его о чем-то спрашивает. Потом возвращается к нам, а инвалиды ковыляют прочь.

— Ну что ж… ему все равно надо помочь, — говорит он как бы с сомнением. — Вы можете встать?

Тот кивает головой.

— Ну где же милиция? — спрашивает кто-то в толпе.

А меня опять бьет отвратительная дрожь… И ведь мне еще нужно купить сливочное масло! Я судорожно сую руку за пазуху — согретые теплом моего тела, лежат завернутые в газету деньги.

— Помогите нам, — обращается к толпе маленький человек, пытаясь поднять сидящего на снегу. Но толпа вдруг редеет, люди тихо-тихо исчезают, и мы остаемся одни.

— Нам ехать надо, — говорит саночник.

— Сейчас. Мы только доведем его до моей палатки.

— Некогда, Абрам Маркович! — возражает саночник, но все же со вздохом, нехотя, нам помогает.

И так, поддерживая старика, мы входим в лавочку Абрама Марковича, туда же я втаскиваю саночки с моими дровами.

— Здравствуйте, — здороваюсь я с крошечной женщиной с темными глазами и недовольным лицом.

Мы сажаем старика на стул, прислонив его к стене, а женщина, взяв в руки тряпочку, вытирает ему лицо, смывая кровь.

— Берта, — просит Абрам Маркович, — посвети нам получше!

— Можно подумать, Абрам, что ты открыл поликлинику! Это же уже второй! — сердито говорит Берта, но снимает лампу со стола и подносит ее ближе.

— Мои очки, — шепчет сидящий, еле шевеля распухшими губами, — мои очки!

— Мальчик! Сбегай поищи его очки!

— Но… мне некогда.

— А куда ты торопишься?

— Мне нужно купить масла.

— Ах, жаль! Я не знал этого! Я показал бы тебе, где купить самое лучшее и дешевое масло! И тебя бы там не обманули! — говорит Абрам Маркович. — Меня здесь все знают! — добавляет он с гордостью.

— Идем, — торопит меня саночник.

И, взявшись за веревочку и попрощавшись, мы выходим из палатки.

Конные милиционеры уже оттесняют толпу к воротам. Мы с дровами тащимся мимо молочного ряда.

— Сколько? — торопливо спрашиваю я женщину в белом халате, убирающую кусочки масла в вощеную бумагу.

— Пятьсот.

— Заверните.

— Деньги есть? — Она внимательно смотрит на меня.

— Да.

— Покажи.

Я достаю деньги и отсчитываю пятьсот рублей. Она медлит, раздумывает.

— Скорее, пожалуйста! — прошу я ее.

Она нагибается за прилавок, достает большущий комок сливочного масла и, развернув вощеную бумагу, подносит его к моему носу. Я с наслаждением вдыхаю прекрасный, забытый аромат.

— Хорошо!

Она кладет кусок на весы с гирей и, помедлив, добавляет еще немного масла.

«Какая добрая!» — думаю я.

— Спасибо!

Я запихиваю масло в мешочек с Наполеоном, прилаживая его так, чтобы он был незаметен. И мы с саночником быстро идем к выходу. Полозья санок визжат по мерзлому снегу. Я оборачиваюсь: к санкам привязаны три вязанки дров!

«Семьдесят пять — дрова, тридцать — саночнику, масло — пятьсот… Значит, у меня осталось еще восемьсот девяносто пять рублей!»

Мы выходим за ворота. Похожий на Пугачева, громадный, одетый в тулуп, поверх которого надет плащ защитного цвета, держа в одной руке винтовку, а в другой — поводок здоровой, ростом с теленка, немецкой овчарки, из крытой машины выпрыгивает человек. За ним, раскрыв пасть, прыгает еще одна овчарка, а следом, зажав поводок, спрыгивает женщина, одетая в такой же тулуп и тоже с винтовкой.

— Охрана рынка, — объясняет саночник.

Мы выезжаем на Малую Пироговскую. В Морозном закатном небе, на оранжевом фоне которого видны колокольня и собор Новодевичьего монастыря, загорается далекая неподвижная звезда.

Быстро темнеет.

— Морозно, — шепчет старичок.

Санки скрипят, мы двигаемся по обледенелому, засыпанному снегом тротуару. Прохожих становится все меньше и меньше. Изредка, стуча и звеня, пробегают трамваи.

— А за что его? — спрашиваю я у саночника.

Он сразу понимает, о ком я.

— Хотел вырвать карточку УДП у мальчика!

— А что… мальчик продавал карточки?

— Да. А тот спросил его: «Сколько осталось талонов? Дай поглядеть!» И хотел удрать с ней. А тут инвалиды… А тебе что?

— Да так…

«Я узнал его! Узнал! Это он тогда… в сорок втором году зимой отнимал карточки у детей и женщин! У Маргариты Николаевны!»

— Ты что, — спрашивает меня саночник, — жалеешь его, что ли?