Война

Я показал ему, как мы оборудуем воронки: не по прямой линии, а по возможности неравномерно.

— Я так не могу, — сказал он. — Мой командир батальона дал мне строжайшее указание, как я должен это делать.

Мне это даже понравилось: видимо, в том полку были энергичные начальники. А мне, похоже, дали слишком много свободы действий.

Подошел Ламм и откозырял лейтенанту:

— Это первый случай, когда соседняя дивизия устанавливает с нами связь!

— Как же так? — удивился лейтенант.

— Да вот так.

— Вам не придется на нас жаловаться.

Мы пошли обратно.

— Я должен тебе кое-что сообщить, — сказал Ламм серьезно.

«Опять я что-нибудь упустил?» — подумалось мне.

Он остановился. Было темно.

— За отличия перед лицом врага тебе присваивается звание младшего фельдфебеля. Я принес тебе мой офицерский темляк и пару пуговиц, — это, правда, всего лишь ефрейторские пуговицы.

Я хотел поблагодарить его, но это было бы, пожалуй, излишне. Ведь мое отделение занимало здесь как-никак самую важную позицию во всей дивизии!

— Ты что, не рад?

— Рад, рад, конечно, только… как бы не зазнаться!

Он рассмеялся, хотел что-то сказать, но лишь рассмеялся еще пуще, подал мне темляк и пошел вперед.

У моего блиндажа мы встретили Хартенштейна.

— Вот, поздравьте Ренна со званием младшего фельдфебеля! Заслужил он его?

— Так точно, господин лейтенант, заслужил, — сказал тот прямо.

Мне было не по себе. Но вместе с тем я и рад был, что Хартенштейн не испытывает зависти — ведь я считал его способнее себя.

Явился Функе с котелками:

— Есть потери, четверо из взвода. Сейчас придет Израель, он расскажет подробнее.

К нам спустился взволнованный Израель, снял ранец с водой и поставил на пол мешок. Полы его мундира и карманы были в крови.

— У них совсем нет чувства товарищества! Мы ждем у кухни, вдруг шквал беглого огня обрушился туда, где стояли люди из четвертой роты. Прямо в гущу. Снова снаряды — один попадает в котел четвертой, и раненых заливает горячим супом. Они кричат. Вся банда разбегается, вместо того чтобы помочь. Я кричу, зову их, чтобы помогли мне, и ни один не подошел!

— Да, — сказал Функе. — Только Израель и позаботился о раненых.

— Одному, оторвало обе ноги да еще всего залило супом. Я кое-как — никто не помог — взвалил его на повозку. Не знал, где за него ухватиться, — он стонал от боли.

Они говорили, перебивая друг друга. Функе все повторял:

— Да, только Израель и понимает, что такое товарищество.

Когда мы поели, разговор пошел спокойнее. Но Израель все еще был необычно взволнован и расстроен.

— Если со мной что случится… мне никто не придет на помощь, — сказал он.

— Я помогу тебе, — сказал Функе.

— Не поможешь! Это был мой последний вечер! Мне уже больше никто не поможет!

— Ты будешь жить долго, — сказал Функе. — Господь не оставит хорошего человека!

— Эх! Я знаю — это был мой последний вечер! А до чего ж не хочется умирать!

Хоть бы они не заметили, что меня повысили в звании. Я не знал почему, но одна мысль об этом меня ужасала. Я потянул Хартенштейна за рукав к лестнице.

Снаружи было светло. На березе пел черный дрозд, неподалеку от него — зяблик. Хартенштейн крошил хлеб.

— Не говори им, что меня повысили.

— Почему?

— Пожалуйста, не говори! Мне это не по душе!

Помолчав, он сказал:

— Верно, там, у кухни, творилось что-то ужасное! Израель не из пугливых, а он сам не свой.

Я посмотрел на Белую гору, где на удивление было тихо. И необычайно красиво.

— Где-то что-то цветет, — сказал Хартенштейн. — Чуешь, какой запах?

Перед нами были голые известковые комья и истерзанная береза. Она распустила было почки и пожухла. Но аромат какого-то цветения и вправду долетал сюда.

Мы легли спать. Израель уже спал. Только Функе сидел, погруженный в себя, и курил сигару.

— Приказ из батальона! Всем по местам! Французы готовятся к атаке! — крикнули сверху.

Мы схватили противогазы, ружья, каски и выскочили из блиндажа. В одно мгновение все орудийные площадки были заняты. Пулеметы приготовлены.

Светило солнце. Было тихо. И только слабо погромыхивало где-то далеко-далеко. И нигде никакого движения. Я послал Функе к Ламму доложить, что мы готовы, но все спокойно, и каких-либо признаков наступления не наблюдается. Между тем я дал распоряжение всем припасть к земле, чтобы с Белой горы не увидели у нас большого скопления людей и не открыли артиллерийского огня.

Ничто не нарушало тишины. Прибежал Функе; он бежал что было мочи:

— Израель убит!

— Как! Где? Разве стреляли?

— Лежит в лесу на крутом склоне!

— Что сказал господин лейтенант?

— Снова уйти в блиндажи.

Я дал команду разойтись, а сам побежал к крутому склону. Я увидел его издали: он лежал, распластавшись на спине, под сосной. Я склонился к нему. В руках у него была ротная книга приказов, которую он хотел отнести Ламму. Я ему этого распоряжения не давал. На лбу у него было немного крови, а на мундире — брызги мозга.

Я взял книгу приказов и понес ее Ламму.

— Эта тревога — нечто непостижимое, — возмущался он. — Я написал в батальон резкое донесение о том, что нам здесь, на передовой, лучше знать, чем им там, — готовится наступление или нет!.. К утру нас сменит шестая рота. А кухня встретит на полпути к биваку.

Я пошел назад — снова мимо Израеля — в блиндаж. Функе жевал огрызок сигары и оплакивал Израеля:

— Это был лучший из людей, каких я знал. И как он предчувствовал свою смерть! Такое бывает только у хороших людей.

Хартенштейн сидел, склонившись долу, и что-то чертил пальцем на земле… а что ему там было чертить! Я лег на свои нары и горько заплакал.

Вечером мы похоронили Израеля на крутом склоне, где он был убит; место здесь было красивое. И решили, что в тылу мы поставим ему крест с его именем и датой смерти.

К утру пришла шестая рота.

Я тотчас же отослал своих людей, чтобы они еще до рассвета ушли из опасной зоны, и оставил при себе только Функе.

Меня сменил энергичный младший фельдфебель. Я сказал ему, что нужно соблюдать большую осторожность, чтобы не вызвать на себя артиллерийский огонь.

— А-а, пустяки! — воскликнул он. — Мы не боимся!

Когда мы собрались уходить, уже стало светать. Мы пошли по крутому склону и спустились в окоп, который вел через лес к большой поляне. Она вся зеленела. Было так странно, что она не белая, известковая, а зеленая.

Сильно таяло. Мы подошли к руинам селения. Хотелось пить, и мы зашли во двор какого-то разрушенного хутора. Стены дома были окрашены в розовый цвет, у колодца цвела сирень. Первый луч солнца вспыхнул на горизонте. Прозрачная вода поблескивала в ковше. Мне показалось, что я вижу такое впервые в жизни.

Мы пошли дальше. Функе рассказывал о своих детях. Я, не вникая в смысл, слушал только его голос. Я чувствовал себя странно легко.

Спустя некоторое время мы встретили нашу роту; солдаты сидели на обочине дороги. Как мало их было! И все грязные, небритые, но веселые.

На дороге валялись убитые лошади и разбитые повозки. Немного в стороне что-то строили.

За высоткой стояла наша кухня. Мы получили пищу, растянулись на земле и ели, греясь на солнышке.

Ламм сообщил, что это только вчерашний обед, а вечером мы получим еще один.

Все даже крякнули от удовольствия.

Потом, пройдя маршем большой лес, мы вышли спустя несколько часов к биваку.

Между соснами росла мягкая трава и дикие розы. Мы разбили палатки и проспали до послеполудня. А там был уже готов второй обед. Невдалеке послышалась полковая музыка, и мы направились туда. Но как только зашло солнце, мы снова улеглись в палатках и проспали до утра. Утро было ясное. Мы принесли воду, умылись и побрились. Ламм спозаранок ускакал на лошади и вернулся с цветущей веткой вишни; он протянул ее мне.