Блокадный ноктюрн

Чувствую себя клоуном на арене.

— Тут наши оборону держали…

Меня едва не подбрасывает от этих слов.

— …а немцы атаковали и никак не могли взять Синявинские высоты.

Очень патриотичненькая версия истории. От которой тошнит.

— Папа, а почему они воевали тут?

Раньше мы спрашивали — за что они воевали…

— А это потому что два диктатора — Гитлер и Сталин — не могли поделить Европу и стали из-за этого воевать друг с другом.

У меня в руках бедренная кость. Хочется развернутся и вдарить мужику по морде этой костью.

— А они плохие были, да папа?

— Да, дочка. Очень плохие.

Я не выдерживаю и поворачиваюсь:

— Извините, но Вы мешаете.

Мне мешаете. Мужикам мешаете. Всем мешаете.

Я жду типичного наезда — «Да чо, брат, мы посмотрим брат!».

Не брат ты мне…

Мужик хочет сказать что-то подобное. Но у него не получается. Его за руку дергает дочь:

— Папа, пойдем еще погуляем? А-то тут страшно…

Я возвращаюсь к костям своих предков. Мне тоже страшно. За будущее.

Зачем мне это все? Что я тут делаю? Меня называли гробокопателем. Меня называли мародером. А я как тот ныряльщик, знающий цену глотку воздуха. Передо мной… Вокруг меня… Смерть. Поэтому я ценю жизнь. Ту, которая у меня есть.

Кости стучат по дереву.

Один гроб полон, второй, третий… Накрываем их крышками.

Лейтенанта Уткина в отдельный. Пусть даже это и не он… У него на лобовой кости черепа аккуратная дырка. Снайпер работал. Или случай, что на войне часто равнозначно.

Кости у него черные. А зубы белые, молодые. Сколько ему было в сорок третьем? Двадцать семь всего.

Землю, оставшуюся в мешке, высыпаю в гроб — это земля, которой лейтенант Уткин стал. Да. Он стал быть землей. Быть землей. Быть. Стал. Точка.

Накрываю гроб крышкой. Больше я тебя не увижу, лейтенант Уткин. Или кто ты на самом деле?

И так ли это важно?

Какие-то птички щебечут над кладбищем. У них брачный сезон. И солнце жарит, что есть мочи.

Как-то даже непривычно.

Сажусь на гроб перекурить. На пустой, естественно. Пока в нем нет людей — это просто ящик. Смотрю на часы. Блин… Опять час исчез. Когда берешь в руки кости — время и пространство сжимаются в какую-то сверхплотную точку. И вне этой точки — ничего нет.

Только сейчас я обнаружил, что Рита и мужики сложили уже всех остальных по своим новым постелям.

Да. Для меня гроб — это постель. Последняя. Не крайняя… Именно, последняя.

Ну, вот и все Раскладку закончили. Разложили косточки.

Можно собираться домой. Еще успеем покопать.

Но Сашка просить помощи. Бойцы его отряда работают. Тамбовцы и Северодвинцы все еще со своими найденными разбираются. Казахи из Алматы уже свалили. А ведь надо могилу под сотню гробов копать. Да не в ручную! Не! Экскаватор ждет команды на копку. Администрация Кировского района обеспечила. Чиновники обеспечивают все, что касается их репутации. Представьте себе — журналисты с журналюхами приедут завтра — а могилы нет!

Шутка. Мы и сами бы выкопали. Чай, опыт есть. В тех местах, куда чиновники не добираются, сами копаем.

Шайтан-машина ждет отмашки.

И Саша отмашку дает. Каждый вывороченный кусок земли мы быстро проверяем рабочими ножами.

Экскаватор рычит и выворачивает для нас все новые и новые порции.

В одной из них — доска. Пока «поисковый терминатор» заносит ковш над постепенно разрастающейся могилой, мы разглядываем ее. На ней ничего нет. Следующая порция приносит обрубок бревна.

Понятно.

Блин.

Блиндаж, в смысле.

Скорее всего, немецкий. Не потому, что бревно арийское, а потому, что здесь гансы оборону держали почти год.

А наши их тут убивали.

Блин, ты даж твою меть… Как же не хочется гансов-то поднимать. Господи! Ну пусть блиндаж пустой окажется!

Господь где-то там ухмыляется в седую бороду и делает блиндаж пустым.

Ничего нет, кроме бревен наката и дощатого пола.

Железяки не в счет.

Когда экскаватор выкапывает здоровенную квадратную яму — мы прыгаем туда. Тщательно просматриваем стенки будущей могилы. Еще осколки. И еще. А тут ключом бьет вода. Грунтовые воды, знаете ли. Пока экскаватор делает вход в могилу — по этому пологому входу мы завтра будем носить гробы — таскаем на дно хвойный лапник. Зачем?

Так красивее.

— Стоооой! Стооой, твою мать! — резкий крик за спиной. Я оборачиваюсь.

Очередным гребком экскаватор зацепил бедренную кость. Человеческую, конечно. Она торчит, словно палец из земли. Мужик за рычагами не видит ее. Он замахивается ковшом на следующий копок. За рычанием мотора он не услышал крик Мурзика.

Гоша кинулся к кости. Из кабины его не видно, он распластался по земле, разглядывая находку. Ковш неторопливо опускается на его спину. Гошке все равно. Потому как нам — похоронной команде, опоздавшей на семь десятков лет — важнее они, чем мы. Как им когда-то. Им дети Ленинграда были важнее своих жизней. Мы берем пример с них. Как уж получается.

И только наш ор, свист, мат и махание руками остановили увлекшегося экскаваторщика.

Он выпрыгивает из кабины.

Молча подходит к яме.

Заглядывает.

Потом кивает и говорит:

— Я отъеду. Когда подымете — свистни, Саш!

Сашка сдвигает фуражку на затылок, вытирает потный лоб:

— Да нормально все, сейчас бойца поднимем — сами тут спуск сделаем. Отдыхай.

Экскаватор — наш поисковый танк — разворачивается, лязгая гусеницами и прочим железом, а потом медленно чапает в гараж. Рокот двигателя постепенно исчезает за березками. Весенняя молодая зелень на них пропитывается запахом сгоревшей соляры.

Но мы этого не замечаем. Нам некогда. Змей бежит за лопатой к ребятам из Питера.

— Замечательно! Значит, пока копайте, я позже подойду, — Александр убегает решать свои дела. У него их море — завтра захоронение.

Я снимаю нож с пояса — протягиваю его Гоше. Кто нашел — тот и поднимает. Это не обязанность. Это привилегия.

Я, в этот раз, сижу и проверяю отвал.

И снова запах земли, запах сырости, запах жизни после смерти.

Пока мы вытаскиваем одну кость за другой, солнце неуклонно наступает на запад.

Через два часа мы поднимаем семерых бойцов.

Да. Семерых.

Четырнадцать бедренных. Четырнадцать голеней. Четырнадцать предплечий. Семь черепов. Зубы у всех беленькие-целенькие. Лежали тут друг на друге. Наши. Патроны, пуговицы, ремни — наши.

Вот так бывает — копали могилу. Подняли семь бойцов.

Завтра они лягут рядом — буквально в метре от места подъема.

И снова безымянные.

Змей вытирает нож о штаны. Протягивает мне. Я его сую в ножны. Не зря взял. Как знал.

Тащим мешки к гробам. Потом кости складываем в два гроба. Резервные — оставшиеся пустыми. Как будто там, наверху, все знали заранее. Впрочем, почему «как будто»? Знали. Им сверху видно все.

Подходит Сашка:

— Пойдемте, перекусим, ребята.

Мы идем полдничать. Да просто — жрать.

Садимся за столом.

Милая девушка молча наливает нам по паре половников супа. Сашка распоряжается выдать по банке тушенки каждому.

Суп вкусный, но очень горячий. Только что сварился. Нарезаем сало, которое с собой взяли. Лучок, чесночок.

Жду, когда суп подостынет.

Смотрю на длинный, кажется, бесконечный ряд надгробий, которые начинаются метрах в десяти от стола.

Под ними сотни, тысячи мужиков, которые могли бы жить, строить, делать сыновей. Наши деды успели нас родить. А многие из тех, кто тут лежит — не успел. Не успел ничего, кроме как поймать ту пулю, которая не досталась твоему деду. Большинству из них уже восемнадцать-двадцать. Мне, всего лишь, тридцать семь.

Вот памятник от армян, вот от казахов. Вот мусульманский полумесяц. Вот православный крест. А над всем этим, невидимые в белом от жары небе — звезды.

Мои размышления прерывает миленькая повариха:

— Жуй давай, остынет.

Я извиняюсь:

— Очень горячо, милая барышня. Вкусно, но горячо.