Летопись мужества

25 июля 1941 года

В мои руки попало письмо одной немки, подписанное Кетхен и адресованное Grockimann. Письмо отправлено из города Drossen возле Франкфурта-на-Одере. Кетхен указывает, что пишет письмо в помещении местного отделения национал-социалистской партии Ortsgruppe. Письмо представляет огромный интерес признаниями об отношении польского населения к гитлеровцам.

Вот наиболее любопытный пассаж: «Со мной едет фрау Brantickam, чтобы со мной ничего не случилось. Здесь сбежали два поляка, их все боятся. Вообще, как эти поляки, теперь ведут себя - неслыханно! На прошлой неделе множество поляков доставили в полицию. Там они получили изрядную порцию. Понятно - с начала войны против России они вели себя вызывающе. Грозят работодателям. Некоторых из них арестовали. 22 июня, когда пришло известие о походе на Россию, в Дроссене один субъект меня остановил, грозил мне. Они, наверно, думали сейчас сделать то, что им не удалось осенью 39-го года. Но их укротят, эту шваль. На одной ферме поляк убил хозяина и жену и убежал. Сын, приехав в отпуск с фронта, нашел трупы. Какая мерзость эти поляки! Мы были слишком гуманны к этому сброду».

Вслед за этим Кетхен пишет, что она получила от mutti печенье, что она сейчас будет пить ликер с секретарем «ортсгруппы» герром Rowe и что она шлет своему Грокиманну «страстные поцелуи».

Эта Кетхен сентиментальна, как классическая Гретхен. Она кровожадна и тупа, как образцовая гитлеровка. Ее признания представляют тем больший интерес, что она пишет не из захваченного края, но из самой Германии, куда гитлеровцы нагнали рабочих-поляков. Она скромно называет рабовладельцев «работодателями». В маленьком прусском городке Кетхен боится одна передвигаться. Она ругается площадной руганью, говоря о поляках. Легко догадаться, как упомянутый в письме герр Рове, любитель «Майн кампф» и ликеров, «усмиряет» поляков. В победоносной Германии царит страх.

Остается добавить, что Кетхен в конце письма говорит о своей тревоге за родственников Грокиманна, проживающих в Ольденбурге: «Здесь говорили, что туда часто налетают англичане…» Кетхен рассчитывала на близкое свидание со своим Грокиманном: «После русского похода тебе, наверно, дадут отпуск». В Дроссене немцы считали, что война на Востоке будет «молниеносной». Только поляки не верили в торжество Гитлера и Кетхен.

Что ж, Грокиманн погиб где-то в Белоруссии. Молнии Гитлера застыли в небе, как заколдованные. Правы оказались поляки…

28 июля 1941 года

Идиллические окрестности Москвы - леса, речка, лужайки с яркими цветами, запахи смолы и сена. Никто не догадается, что здесь командный пункт аэродрома. Воздух Москвы охраняют смелые летчики.

Под вечер тихо. Некоторые летчики спят, другие читают газеты или валяются в траве. Близок час ночной работы. Телефон: «Группа бомбардировщиков замечена над Вязьмой». Летчики наготове. Мощные прожекторы пронизывают небо, их лучи рыщут, мечутся, настигают незримого врага. Вот он!… И тотчас вдогонку несется истребитель.

Двадцать минут длится воздушный бой. Слышны пулеметные очереди. В небе огоньки. И вдруг над лесом пламя - это летит вниз «юнкерс».

Истребитель просит посадки. Вспыхивает на минуту свет. Победитель садится. Все это кажется простым и непонятным - зоркость и упорство летчиков, их уменье не потерять врага, найти среди кромешной тьмы аэродром, садиться, когда белый туман, подымаясь с земли, все застилает. Кажется, что у этих людей второе зрение.

А другие истребители уже наверху, они ждут, ищут, настигают. С земли передают: «Правее, еще правее…» Два немецких бомбардировщика после первой пулеметной очереди поворачивают на запад. Через час мы узнаем, что один из них сбит в ста сорока километрах отсюда.

На востоке феерическая картина - заградительное кольцо дальнобойных зенитных орудий: Москву охраняют не только с воздуха. Снопы прожекторов… Эта ночь, казавшаяся недавно тихой, с мирным кваканьем лягушек, живет бурной жизнью - никто не спит. В Москве - в метро, в убежищах - москвичи ждут отбоя. А над ними и вокруг города идет бой. Люди сражаются за Москву, которая теперь стала каждому русскому еще милее, еще дороже…

Сказать о напряжении, об усталости? Вряд ли эти слова выразят героизм летчиков. Достаточно отметить, что некоторые вылетели в пятый раз за эти сутки. Выпал свободный час - спят в землянке, а через пятьдесят минут вскакивают, выпивают глоток холодного чая и бегут к машине.

На аэродроме я познакомился с лейтенантом Константином Титенковым. Ему тридцать лет. Он сын слесаря, родился в Ярцеве Смоленской губернии. Увлекся авиацией, стал летчиком. За последние дни Титенков сбил два немецких бомбардировщика из тех, что шли на Москву.

Это скромный человек. Отважный в воздухе, в разговоре он стыдлив, застенчив. Он приводит техника - это коми-пермяк, представитель небольшого народа. Титенков говорит: «Без него я не сбил бы…»

Титенков деловито рассказывает, как он сшиб головной аппарат эскадрильи, которая шла на Москву. Он напал на «хейнкеля» слева, справа шел молодой летчик Бокач. Последний горячился - открыл слишком рано огонь. Титенков говорит: «Я подошел к нему на 175 метров и не торопясь стал его поливать…» Это был первый бой, в котором Титенков участвовал: «Я такой большой цели прежде не видел». Потом прожекторы выпустили врага. Но Титенков все же нагнал его. Убил заднего стрелка-радиста. «Хейнкель», не дойдя до Москвы, развернулся налево, скинул бомбы в лес. «Я крепко влепил ему в правый мотор. Подошел вплотную. Меня подбросило - попал в струю. Смотрю - он должен гореть, а все еще не горит. Патроны и снаряды у меня почти вышли. Но тут он пошел вниз - в туман, в речку». На сбитом самолете были подполковник, капитан, лейтенант. Это был отборный экипаж. Нашли документы. Послужные списки: Лондон, Ковентри, Крит. План Москвы.

Три дня спустя Титенков сбил «юнкерса». Он гнал его полчаса на запад. Титенков рассказывает: «Когда я стрелка убил, «юнкерс» начал маневрировать. Полез в облако, только это облако маленькое - с яйцо. Сунулся он туда с отчаянья. Я прорезал облако. Он переходит в пикирование. Я за ним. Меня уже пошатывать начало. И вдруг - пламя. Бомбардировщик стал валить елки. Скинул бомбы на поляну с коровами. И наконец загорелся».

Надменный германский подполковник. Ордена. Знак отличья за разрушенья Лондона. Лицо дегенерата. Мораль? Убивать - все равно как, все равно кого, лишь бы убивать. И лейтенант Титенков, скромный, тихий. Мы с ним говорим о Льве Толстом, о Диккенсе. Воистину два мира столкнулись в черном небе Москвы. И радуешься за само понятие «человек», видя скелет «хейнкеля», сбитого сыном смоленского слесаря Костей Титенковым…

Три четверти немецких самолетов поворачивают назад, увидев огненное кольцо зенитного огня или услышав первую очередь истребителя. Немецкие летчики были куда смелее, когда они расстреливали на полях Иль-де-Франса и Турени беззащитных беженцев. Горят леса - это гитлеровцы скинули свой груз.

Не знаю, доносят ли они начальству, что бомбы упали не на Московский Кремль, но на леса и болота? Мне кажется, что немецкие сводки составляют не военные, но доктор Геббельс - чувствуется его перо.

Молодой летчик Васильев вчера сбил «юнкерса». С аэродрома видали горящий самолет. Строительные рабочие подтверждают: «Вон туда упал - в лес…» Но самолета не нашли, и в нашей сводке сказано восемь, а не девять. Васильев говорит: «Обидно - пока его найдут в лесу… Не за себя - мне все равно. Обидно, что не сказано девять. Ведь всем приятней прочитать девять, а не восемь…»

Деревенские девчонки пошли за ягодами и напали на остатки сгоревшего немецкого бомбардировщика. Это не тот, что сбил Васильев, другой. Неизвестно, кто его прикончил. Его не включили ни в какую сводку. Вот серебряный портсигар, а в нем записка по-немецки: «Третья бомбардировка Крита…» Не знаю, зачем немецкий летчик засунул эту бумажку в портсигар.