Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

Среди казаков это мнение было распространённым: к Советской власти относились многие с противоречивыми чувствами — родовая память о том лихе, что хлебнули деды, была живучей, но к ельцинскому режиму относились не просто отрицательно — его ненавидели.

Когда я предложил Перепелицыну составить мне компанию для поездки в Болгарию, он сразу же согласился:

— Там ведь и Босния недалеко?

Горбоносый, скуластый, с прищуром глаз, в которых затаилась хитринка, широкоплечий при гвардейском росте Перепелицын, казалось, был вытесан из сибирской скалы, взирающей с высоты на поток протекающей у его ног реки жизни.

За многие столетия, предшествующие современной истории, пласты европейской и азиатской породы ползли, сшибались с треском, притирались друг к другу. Перемешивали их с магмой взрывающие поверхность земли извержения великих потрясений, и от процесса этого образовался удивительной прочности казачий гранит, в структуре которого, в душе и характере — Бог весть! — чего больше — Европы или Азии, но по внешности своей гранит этот отличался от других явным колоритом — налётом дикой воинственной азиатчины, проявившейся в глазах, скулах, горбинке носа, отточенных ветром по-восточному.

В феврале 1993 года мы шли с ним через весь Волгоград, участвуя в параде в честь 50-летия Сталинградской битвы. Он тянул ногу в коробке терцев впереди правофланговым, в мохнатой папахе, в широкоплечей бурке-кабардинке. Усы, взгляд…

Женщины, наблюдающие парад, млели:

— Гляди, Чапай…

Любил Валентин Иванович смех, шутку на грани куража, и делал это с такой артистичностью, что попавший в орбиту его хохмы человек не сразу мог понять, что его с серьёзным видом разыгрывают.

Однажды в казачье правление пришла старушка с жалобой на своего сына, её привели к Перепелицыну (на тот момент он был старшим должностным лицом), и она начала излагать свою просьбу:

— Сын пьёт, сейчас нигде не работает… Привёл бабу в дом, такую же, как и он сам… Сделайте с ним что-нибудь…

Вот за это «что-нибудь» Валентин Иванович и зацепился.

— Это мы можем. Идите в бухгалтерию, заплатите шестьдесят семь рублей пятьдесят копеек. Бухгалтер квитанцию выпишет, мне принесёте.

Перепелицын с важным видом, нахмурив брови, протирал носовым платком «Беретту» огромного размера, время от времени бросая взгляд поверх висящих на кончике носа очков на старушку. Она в недоумении смотрит на него:

— Платить-то за что?

— Как за что? За патроны, — Перепелицын серьёзен, ни один мускул на лице не дёргается. — Приедем, расстреляем. Что бы мать не обижал, подлец.

Старушка, охнув, присела:

— А может, по-другому как-нибудь сделаете? Поговорите с ним?

— А что с ним говорить? Расстреляем его, что бы вас больше не мучил.

Просительница сжалась, задумалась на мгновение, и вскоре, опомнившись, заторопилась к выходу:

— Ой, нет, я, наверное, пойду. Да и пьёт сын последнее время поменьше…

Случай этот анекдотичен по своей сути, но в нём очень верно передаётся то состояние дезориентации, которое под воздействием глобальных перемен охватило в начале 90-х годов всё наше общество, когда люди переставали чему-либо удивляться, и откровенный блеф принимали за чистую монету.

Мы отправились в далёкую Варну в последних числах октября 1993 года вместе с минераловодскими дальнобойщиками, идущими на загрузку в Воронеж, а оттуда в Грецию. Но не суждено нам было добраться с ними до конечной точки нашего путешествия — они вынуждены были остаться в Кишинёве, а мы пересели к бесшабашным весёлым парням, везущим на КАМАЗах товар из Тольятти в Болгарию.

Перед нами лежала разделённая многочисленными новоявленными пограничными, таможенными, милицейскими постами, растерзанная на независимые клочья страна, жители которой не могли ещё поверить в то, что ещё вчера ходили друг к другу в гости, а сегодня они уже враги, или же, в лучшем случае, объект коммерческого интереса. Многочисленные проверки документов, ожидания в многокилометровых очередях, и рыночки, рыночки, рыночки…

— Сколько стоит кучка рыбы?

— Один доллар…

— А сколько — бутылка водки?

— Один доллар…

Нас предупреждали быть осторожными в Молдавии и Румынии: после недавней Приднестровской войны казаков там не любили. А в чемоданах у нас — черкески, папахи и кинжалы. Везём большое латунное восьмиконечное распятие для надгробного памятника взамен того, что было спилено.

Опасения были, да и водители, от поста до поста разговорчивые и весёлые, перед каждой условно отчерченной кем-то, или же настоящей границей, замолкали и начинали на нас коситься. Прокручивали в мозгу и они, и мы свои версии отговорок перед ментами, пограничниками и таможней.

Перед каждой такой остановкой мы крестились и читали «Отче наш».

Иногда, и не раз, и не два…

Материалисты сочтут это просто везением, верующие скажут про милость Божию, но одно остаётся бесспорным фактом — на пространстве бывшего СССР, в Румынии и Болгарии кабины машин, в которых мы ехали, ни разу не проверили. Не говоря уже о личных вещах. При этом мы были свидетелями, как «выворачивают наизнанку» другие машины.

Впечатляет…

Мы ехали в Болгарию с чувством ожидания прикосновения к необычайной красоты сказке. Нам, напутствуя перед поездкой, рассказывали о великом радушии болгар, которые души не чают в русских «братушках», предупреждали о том, что нас будут тянуть из дома в дом, угощая вином и ракией. Для Перепелицына, давно уже принципиально не употреблявшего спиртное, эти рассказы вызывали смятение. Казаки, видя его состояние, с серьёзным видом подшучивали:

— Вариантов отказаться нет — нарушать закон гостеприимства нельзя, хозяев обидишь — что о нас, казаках, подумают? Придётся «развязать»…

Лёгкая вуаль сказки упорхнула, унесённая тёплым осенним ветром, и исчезла в дымке над Дунаем.

В большом приграничном городе Русе мы переоделись в казачью форму, попрощались с водителями и ступили на болгарскую землю. Всё казалось нам необычным и ярким, хотелось впитывать в себя мелодичную болгарскую речь, ласковое солнце, улыбки людей (а нам казалось, что улыбаются все встречные люди), но первый же болгарин, с которым мы заговорили в этом городе, привёл нас в смятение. Его слова были для нас ушатом холодной воды.

Мы сидели на лавочке у вокзала, и обсуждали план нашего дальнейшего пути. Билеты до Варны в кармане, есть два часа времени, которые мы могли бы посвятить ознакомлению с местными достопримечательностями.

— Извините, вы первый раз в Болгарии?

К нам обратился мужчина средних лет, сидевший на соседней скамейке. По-русски он говорит очень хорошо, с чуть заметным акцентом.

— Да, только что приехали.

— Не думайте, что вас здесь встретят, как братьев. Болгары — сволочи…

Он говорил зло, с напором, и чувствовалось, что слова его выстраданы и очень искренни.

— Я сам болгарин, а жена у меня украинка. Живём на Украине, а здесь, в Русе, у меня родители, приезжаю к ним в гости. Смотрю, как люди меняются, и мне стыдно становится за мой народ. Сколько Россия сделала для нас хорошего! У всех пропала память… Многие так сейчас говорит: «Лучше бы нас англичане от турок освободили, мы жили бы сейчас намного лучше». Кто бы заставил англичан за нас кровь проливать? По-хорошему к России и русским относятся только в Сербии. Вот там действительно братья.

Сказка исчезла, испарилась, но и реальность, надо отдать должное, не превратилась в сплошную «чернуху». Жизнь дарила нам в дальнейшем удивительные примеры искреннего тепла и расположения, доказывая, что мир действительно соткан из полутонов, и делать обобщения на основе каких-либо частных случаев не представляется возможным. С первым образцом искреннего уважения мы столкнулись через несколько минут после разговора на вокзале.

Кафе, летняя площадка…

Присаживаемся за столик. За соседним — три старика интеллигентного вида пьют кофе. Проходя мимо, здороваемся с ними. Увидев нас, старики оживляются, приглашают за свой столик. Уважительно расспрашивают нас: кто? откуда?