Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

Кувыркаясь в бешеном круговороте воспоминаний, с необычайным трепетом, как великие святыни, мысленно перебираю спрятанные в тёмных уголках подсознания «снимки». Я снова там, где моя память, и блуждающая душа моя, истосковавшаяся по покою, в смятении ищет остановки, готовая выхватить меня из дикой лезгинки виртуальной войны. И тогда на помощь мне приходит моё сердце. Вырываясь из очередной атаки, оно резко сметает со стола памяти лишние фотографии, оставляя только одну: белый снег, и маленькая хрупкая женщина, глаза которой со страхом, нежностью и надеждой смотрят в след мне — уходящему в белёсую ночь страшной неизвестности войны…

«Негритята»

Сырой, промозглый ветер заставлял их сильнее прижиматься друг к другу. Образовавшееся вокруг огня плотное кольцо было похоже на большую грязно-зелёную многоголовую черепаху. Каждая из голов вжималась в панцирь своего драного бушлата, стараясь сохранить в себе хоть немного тепла, подаренного находящимся в середине круга пламенем.

Мы подходим к ним, но «черепаха» не обращает на нас внимания — каждая из «голов» боится отвлечься на наше появление, опасаясь потерять отвоёванное у окружающих товарищей место у огня.

Какое-то мгновение мы молча наблюдаем сгорбленные спины, но неожиданно «круг» первым начинает диалог. Слова одного из обратившихся к нам были одобрены не какими-либо возгласами, не вздохами, выражающими общую сопричастность к сказанному, как это часто бывает в подобных ситуациях, но мы уловили солидарность в виде некоего общего лёгкого движения, прокатившегося по плечам и спинам тех, кто сгрудился у огня.

— У вас закурить не будет?

В сказанном не прозвучали нотки ни заискивания, ни настойчивости, ни даже вопросительности. Всё было произнесено в некоем монотонном звучании, с налётом безучастности, как будто говоривший обратился к нам без малейшей надежды на положительный результат, делая это лишь по велению долга исполнения какой-то устоявшейся обязанности.

Мы с удивлением рассматриваем повернувшегося к нам солдатика. Под неопределенного цвета армейской шапкой находилось покрытое толстым слоем копоти лицо, отчего оно казалось совершенно чёрным. Голубые глаза смотрели на нас, и во взгляде можно было уловить смесь усталости и безразличия. Это был взгляд, присущий только солдату Российской армии, чувства и эмоции которого были глубоко похоронены в недрах пузырём торчащего на спине необъятного бушлата.

Солдат не знал нас, но тусклая жизненная практика, уткнувшаяся в безысходность армейских будней в Чечне, приучила его видеть во всём находящемся рядом с ним объект возможной несправедливости.

Открываем пачку сигарет, протягиваем бойцу:

— Закуривай…

К пачке потянулись такие же чёрные, как и лицо, потрескавшиеся, в язвах, пальцы.

— А можно парочку?

Его слова по-прежнему звучали бесстрастно. Он машинально говорил давно заученную и иногда приносящую удачу фразу.

— Забирай всю пачку…

Солдат принял необычайное сокровище, и в его глазах сверкнула искорка удивления.

— Спасибо…

«Круг» разжался, как пружина, и руки потянулись к счастливчику, с необычайной ловкостью подхватывая подаваемые солдатом сигареты.

Один из «срочников» осмелевшим голосом спросил:

— Мужики, а у вас ещё есть курево?

Охотно расстаёмся со второй пачкой. Один из наших казаков слегка напыщенно поучает солдат:

— Не мужики, а казаки. Усекли, сынки? Это две разные вещи…

«К месту ли это учительство?» — думаю о сказанном, но солдатики подходят к нам и охотно кивают головами, соглашаясь со всем тем, о чём им говорил казак.

Они готовы принимать и поддерживать все без исключения идеи, исходящие от нас, но и в этом нет подобострастности — они ещё слишком молоды, чтобы уметь льстить словом и делом, и начинают тянуться к нам только потому, что мы своими действиями привнесли в их вакуум наполнение в виде искренности и нежности.

Для большинства казаков эти мальчишки годились в сыновья, да и обращались мы к ним, говоря «сынки», вкладывая в это слово отеческую ласку и любовь.

Спрашиваем у них:

— Земляки есть?… Ставропольский край?… Северный Кавказ?…

Некоторые солдаты ещё скованы холодом пустоты, но большинство из них начинают пробуждаться. Засветились глаза, появились робкие улыбки. Сожаление их о том, что они не наши земляки, было велико и искренно — все были из Центральной части России, и их отрицательные ответы несли в себе оттенок некоего отчаяния и покаяния в том, что они родились совершенно не в тех городах и весях.

Солдатики почти все были похожи друг на друга: небольшого роста, худенькие, одетые в не по размеру подобранные огромные бушлаты. Но больше всего нам бросилась в глаза похожесть их лоснящихся от маслянистой сажи физиономий.

— Вы что такие чёрные? Ну, точно, как негры! — смеётся один из казаков.

Солдаты наперебой начинают объяснять:

— В поле холодно, мёрзнем… Дров привозят мало, а самим ходить в лесополосу не разрешают, говорят, там заминировано… Мы, как совсем холодно становится, берём вату из матраца, в солярку её, потом в пустой «цинк» из-под патронов… Так и греемся…

— А что не умываетесь? — не унимается с расспросами казак.

— Так ведь воды мало, только для питья привозят. Мы уже давно не мылись, как следует, — охотно поясняет один из «срочников».

Другой поддерживает его:

— «Бэтэры» уже совсем заели…

Казаки сокрушенно качают головами, сочувственно поддакивают. Все знают, о чём идёт речь: «бэтэры» — платяная вошь — первый враг русского солдата на войне.

Спрашиваю у одного из ребят:

— Родители есть? Кем работают?

— Мать… Дояркой в колхозе…

— А у тебя? — спрашиваю у другого «срочника».

— Отец — тракторист, мать — в котельной…

Казаки возмущенно гудят:

— Да это те, у кого родители денег не имеют, чтобы от призыва откупить. Вот ведь точно сказано: «Рабоче-Крестьянская Красная Армия»…

В результате расспросов выясняется, что все солдатики не отягощены высшим образованием, вышли из трудовых низов и поэтому поневоле стали изгоями нового мира, выплюнувшего их в пустыню Зла, где они, по преступному замыслу этого мира, должны были привыкать к повсеместному отсутствию красоты и Добра.

Этих мальчишек хотели раздавить, вытравить из солдатской души даже надежду на возможность увидеть в жизни что-либо хорошее, опошлить само понятие души и, вслед за этим, вымести на задворки истории за ненужностью, в виде хлама, понятие долга, чести и патриотизма.

Антивоенная пропаганда обрушилась с телеэкранов и страниц газет, пытаясь раздавить русского солдата, приучая принимать за чистую воду потоки грязи и формируя в его сознании неисчезаемый комплекс необъяснимой вины.

Мы, пришедшие в Чечню добровольцами, уже не раз сталкивались здесь с первыми повсеместно распространёнными последствиями пропагандистских «промываний мозгов». Солдаты и офицеры, в большинстве своём, считали войну ненужной. И наблюдать этот процесс было для нас вдвойне больно: кто, как не казаки, хорошо помнили, что уже однажды Россия рухнула в кровавую бездну, когда армия в 1917 году ухватила ловко подсунутый врагами лозунг о ненужности войны с Германией.

— За что, сынки, воюете? — спрашиваем у солдат.

Пожимают плечами; кто-то робко сказал:

— Кому она нужна, эта война…

Обычный ответ, который уже не раз приходилось слышать. Он не удивил казаков, но немного раззадорил:

— Так воевать будете? Или по домам разбежитесь?

Солдатики с некоторой ноткой возмущения загудели:

— Да, ну… Надо за наших ребят, которых «чехи» убили, отомстить…

И этот ответ мы слышали уже не раз…

Казаки не торопясь, но с жаром, начинают рассказывать приехавшим на Кавказ издалека и не знающим кавказской жизни ребятам о том, что нами пережито и выстрадано:

— То, что война не нужна, не правда… Если мы не остановим боевичьё здесь, то они придут в наши и ваши дома… Вот уже пять лет продолжается здесь беспредел в отношении русского населения… Тысячи людей убиты, десятки тысяч ограблены и изгнаны из Чечни… Мы, казаки, пришли сюда добровольно, и воюем не за денежные интересы кремлёвских чиновников, а за русский народ и за Россию… Чиновники приходят и уходят, а Россия остаётся…