И снова утро (сборник)

И после этих слов он поспешно вернулся в канцелярию, где его ожидала сковорода с жареной свининой, отливающая золотом мамалыга и пузатая плетеная бутыль с вином — дар одного богатея, которого он освободил от отправки на фронт.

В обед, после смотра, майор сообщил, что погрузка в прибывшие на станцию вагоны начнется на рассвете следующего дня. Люди встретили его слова молча, угрюмо. О том, что их ожидает, они знали с того самого мгновения, как получили повестки, и все же новость, что только несколько часов отделяет их от минуты, когда они отправятся на фронт, застала их врасплох.

Панаит Хугатой с еще большей решимостью подумал: «Нет уж! Меня туда не заманят, и будь что будет!»

Вечером огрызком карандаша на листе бумаги, купленном в трактире и аккуратно разлинованном им самим, он начал писать, старательно выводя каждую букву:

«Опись имущества, снаряжения и вооружения, выданного солдату Панаиту Хугатой».

Потом в вычерченные им линии он стал записывать все, что получил: от пилотки и мундира до штыка и винтовки. Когда он окончил, давно стемнело. Хозяйка уже собиралась лечь спать.

— Хозяюшка, не можешь ли ты оказать мне одну большую услугу?

— Как же, конечно! Только чем я могу тебе помочь?

— Завтра уходит состав. Нас везут на фронт эти разбойники. Но я не хочу умирать, как этого хочет Антонеску. Мне нечего делить с русскими! А тебе? Нет! Тогда что я там забыл, почему это я должен умирать и убивать других людей, которых не знаю и которые меня не знают? Видишь, здесь в ранце имущество и все остальное, что я получил на складе. А это вот винтовка. Я все внес в этот список. Все! Я тебя очень прошу, завтра, после того как состав уйдет со станции, возьми эти вещи и этот список и отнеси старшине. Можешь ты это сделать, хозяюшка?

— Сделать-то могу, да только побаиваюсь.

— А чего тебе бояться?.. Тебя они ни в чем не обвинят.

— Это-то правда! Но видишь, ваш старшина передаст меня в руки начальника поста, а тот начнет у меня выпытывать, почему, мол, я не пришла раньше сказать, какие мысли у тебя в голове бродили? Он же не человек — собака! Если взбесится, он и нас, женщин, колотит.

— Да ты не бойся! Скажешь, что я ушел ночью, когда ты еще спала. Утром, мол, увидела ранец и бумагу, а когда услышала, что все уехали, поторопилась отнести все куда надо.

— Так оно лучше будет. Ему и в голову не придет, что я сговорилась с тобой.

— Конечно, не придет!

— Значит, ты не едешь на фронт?

— Нет!

— А что же ты будешь делать?

— Не знаю. Посмотрю…

— Так ведь тебя поймают! Все равно поймают и засадят в тюрьму.

— А может, и не поймают. Но даже если и поймают, лучше в тюрьму, чем на фронт.

В ту же ночь Панаит тайно уехал из села Каяуа на тормозной площадке товарного состава с лесом.

Он подгадал так, чтобы добраться до своего села ночью. Соскочил на ходу, когда состав, подъезжая к станции, сбавил скорость. Садами и огородами незаметно добрался до дому. Никто его не заметил. Тихо постучал в окно, и Докица открыла ему.

— Вернулся?

— Вернулся!

— Неужели отпустили тебя?

— Черта с два! С сегодняшнего дня я — дезертир.

— Чем умирать, лучше быть дезертиром. Тебя будут искать, конечно, но ты спрячешься.

— Несколько дней побуду дома, пока начальник поста не получит извещения. Но потом… куда-то надо будет уйти…

— Куда?

— Посмотрю. Не беспокойся, я тебе дам знать, где буду, даже если меня поймают. Думаю отправиться в горы, на лесозаготовки. Один попутчик в поезде подсказал мне, куда надо идти. Там будто очень нужны рабочие руки и поэтому не очень интересуются, кто приходит работать. Может, мне повезет и меня не найдут.

Трое суток он прятался дома, а на четвертые ночью ушел. Ехал сначала на товарном, потом на пассажирском до Брашова. На следующий день во время облавы на вокзале в Сибиу его схватили и под конвоем отправили на призывной пункт. Злой и свирепый майор избил Панаита хлыстом по лицу и приказал отдать беглеца под суд военного трибунала. Особенно он был взбешен из-за имущества, которое Панаит вернул на склад.

— Значит, так, предатель! Не только дезертируешь, но и издеваешься над нами! Оставляешь по списку оружие и экипировку!

— Нет, да простит мне бог мои прегрешения, я и не думал издеваться. Я считал, что если я дезертирую с оружием и казенным имуществом и меня схватят, то наказание будет строже.

— Хватит, бандит. Знай, ты так легко не отделаешься. В трибунале не любят шутить!

Старшина роты, отчитав его на чем свет стоит, открыто предложил:

— Эй ты, хочешь избежать трибунала? Я могу помочь. Гони две косых, и ты спасен. Порядок?

— Откуда мне взять две косых, господин старшина?

— Ну одну!

— Нет у меня и одной, господин старшина.

— Тогда сгниешь на каторге, голь перекатная.

Тюрьма при военном трибунале была забита арестованными. Хотя заседания трибунала проходили с утра до вечера и суд был чистой формальностью, некоторые из арестованных ожидали своей очереди месяцами. Панаит Хуштой даже и представить себе не мог, что стольких людей привлекают к суду за дезертирство. Некоторым удалось бежать с фронта и добраться до дому, где они были пойманы и отданы под трибунал. Но большинство других дезертировали, как и он, с призывного пункта или вовсе не явились туда.

— Нас много таких, браток! — сообщил ему капрал-артиллерист, который ожидал суда уже три недели. — И потому, что нас много, не считая уж тех, кого еще не успели схватить, наказания стали строже. Скажи спасибо, если отделаешься пятью годами. Мне, например, меньше десяти не дадут.

— А почему ты думаешь, что тебе столько дадут? Что ты такое натворил, господин капрал?

Артиллерист рассмеялся, будто его очень забавляло то, что он сделал.

— Я, браток, человек горячий. Не терплю, чтобы меня кто-нибудь бил, пусть он хоть генералом будет. А тут какой-то недоносок лейтенант! Знаешь, как было дело? Наш полк грузился для отправки на фронт. Орудия, зарядные ящики, лошади — одним словом, все хозяйство. Мы грузились целый день и целую ночь. К утру все было готово, ожидали только паровоза. И тут командиру батареи вдруг показалось, что мы поставили на платформе одно орудие очень близко к другому, ну он и набросился на меня с руганью. Лейтенант был маленького росточка, хилый. Кажется, одним щелчком с ног можно сбить.

Но злой, другого такого во всем полку не сыщешь, В нашем полку собрались, наверное, самые злые офицеры изо всей армии.

«Ладно, господин лейтенант, — попытался я успокоить его. — Ничего не произойдет с пушками. На фронте за ними некогда будет ухаживать. Говорят, что русские здорово умеют нащупывать наши пушки и разбивать их вдребезги». «Чего болтаешь?» — заорал лейтенант и впрыгнул в вагон за мной. «Говорю то, что слышал, господин лейтенант». — «И это командир орудия так разговаривает?» И он влепил мне пощечину, так что у меня в глазах позеленело. Такой тщедушный, а рука как свинцовая. Тогда, браток, и я не стерпел. Дал ему под зад, так что он вылетел из вагона головой вниз.

Как дал, тут же спохватился. Поостыл чуть, и мозги сразу просветлели. Понял, что меня ожидает. Не раздумывая долго, я выпрыгнул из вагона и, пока лейтенант не пришел в себя, нырнул в кукурузу по другую сторону железнодорожного полотна. И так шел и шел по кукурузе, пока не запутал следы. Не думай, что я сожалел о том, что сделал. Совсем наоборот. Ей-богу! И не потому, что отвел душу, а потому, что хоть на какое-то время избавился от фронта.

В течение года мне удавалось скрываться. В конце концов меня все же схватили. Ну ничего. Десять лет дадут, пятнадцать? Пусть дают! Ведь война не продлится столько. А там увидим.

Панаита Хуштой приговорили не к пяти, как предполагал артиллерист, а к восьми годам тюрьмы. Он прошел через все тюрьмы, от Вэкэрешти и до Аюда, и везде встречал коммунистов. Однако только в Карансебеше ему довелось познакомиться с ними поближе. Некоторых он встретил и в тюрьме при военном трибунале. Тогда его удивила их молодость и особенно тот факт, что они, рабочие, бедняки, осмелились пойти против тех, у кого в руках и власть и богатство. Потом, узнав, что их приговорили ко многим годам тюрьмы, он сказал себе: