Костры на башнях

Соколов и Хачури шли во главе отряда, чуть-чуть опередив остальных.

— Все выходит на круги своя, — сказал Виктор задумчиво, высказывая лишь немногое из того, что волновало его. — Надо же такому случиться: Конрад Эбнер — уполномоченный в Тереке! Верно говорят в народе: у мерзавца отца и дети не ангелы.

— Всякое бывает, конечно. Закона на все случаи жизни нет, — ответил Тариэл Хачури, он как будто не возражал Соколову, но и не соглашался с его категоричными выводами.

Виктор прибавил шаг, точно в быстрой ходьбе находил успокоение.

— Нет, ты скажи, каким все-таки подонком оказался, а?!

— Беда, что он не один, много таких, видать, развелось нынче, — вымолвил Хачури без всякой охоты. Не было у него желания говорить об уполномоченном, стоит ли он того, чтобы тратить на него время и нервы.

— И что за предатель объявился у нас в городе? Какой-то Таран…

— Уж не Татарханов ли? — неожиданно обронил Тарная.

Виктор даже приостановился.

— Ты, как моя мать, — заметил он. — Она если кого-нибудь возненавидит, то навсегда.

— Это не совсем так, — спокойно возразил Тариэл. — Ни я, ни мать твоя против Мадины и Чабахан никогда зла не имели. Что касается Азамата, тут дело сложнее. Сам ведь только что сказал: у отца мерзавца и дети не ангелы.

— Ты считаешь, что Азамат на такое способен? Неужели до такой подлости докатился?

— Не хочу брать грех на душу, — нахмурился Тариэл, будто самому неприятно было об этом говорить. — Но он трусоват, а трус как раз и способен на все. Скажу откровенно, тем более тебе. У меня не было к Азамату предвзятости. Но мало-помалу накапливалась. Стал замечать за ним такое, что напоминало мне черты его отца и дядюшки. Я ему не верю. Ты знаешь, я был убежден, что он не придет в горы. И он вот не пришел. Ты скажешь, так случилось. Бомба разорвалась, и все такое прочее… Нет, не верю. Азамат, как и Амирхан, ненавидит нас. Не тебя или меня конкретно. Всех и все! Наши порядки, строй. Да, да, не удивляйся. Его отец, Рамазан, тоже не питал к новым порядкам большой любви. Но был совсем другим. Я удивлялся, как твой отец держит на свободе Рамазана! А потом понял. Алексей Викторович тонко чувствовал психологии человека. Рамазан не был опасен. Остерегайся, сказал мне твой отец, скрытых врагов. Они-то держат нож за пазухой. Так вот, Азамат — из таких. Из скрытых врагов. Решил он вступить в партию. Для чего? По убеждению? Нет. Никогда он не отличался активностью. Не видно было его среди молодежи. Взять, например, других парней и девчонок. Живые, энергичные. Азамат никогда не участвовал в каких-нибудь общественных мероприятиях. Замкнутый, недовольный. Значит, вступает ради какой-то выгоды? Я не стал бы голосовать против него, если бы не был в том уверен. Может быть, я ошибаюсь. Но я не один присутствовал на бюро. Все-таки меня поддержали, а не его.

— В чем конкретно мы его уличили? А всегда ли были к нему справедливы? — Нет, не во всем Виктор согласен с Тариэлом. — Сам говоришь — предлагал посадить отца Азамата. А за что? Сыном кулака, бая или кем там еще был Татарханов. Вот и засело в тебе прочно — и он такой же. Мы отшатнулись от него с самого начала, вот и он стал нас избегать.

— Время нас рассудит.

— Время… А мы? Будем ждать?

Виктор доложил командиру полка Ващенко о том, что ему сообщил Карл Карстен, опустив, разумеется, подробности, которые не касались операции. Не стал говорить и о предателе.

— А у меня для тебя приятная новость, — сказал Ващенко. — Прибыл сюда медсанбат, а с ним… Кто бы ты думал?

— Мать?!

— У тебя еще есть время повидать ее.

Николая Ивановича удивило то, что Соколов опустил удрученно голову.

— Ты не рад?

— Рад, конечно. Но ей ли отправляться в самое пекло… — На самом деле Виктор хотел сказать совсем другое: знает ли мать о том, что Надя и внук не смогли выехать, оказались в оккупации?

Виктор всячески подбадривал себя как только мог, чтобы предстать перед матерью по возможности спокойным в не выдать себя. Однако ему не удалось совладать с собой до конца.

Заявившись к медикам, он молча поцеловал мать в щеку, с упреком спросил:

— Как же ты решилась сюда забраться?

— А что? Разве я такая трусливая? — Она не стала придавать значения тону сына.

— Могли послать сюда кого-нибудь и помоложе.

— Неужели я уже такая старая?

— Ты прекрасно понимаешь — о чем я!

— Я сама так решила. И молодые, и немолодые — все теперь на фронте.

— И все-таки. Ведь мы тут как на пороховой бочке.

— Ты встревожен, сынок?

— Не уводи разговор, пожалуйста.

— Вид у тебя… Я сразу заметила. Может быть, нога?

— Что нога? Нога как нога, на месте.

— Скулы торчат. Небритый.

— О внешности, мама, заботиться некогда.

— Ты, наверно, знаешь о ребенке и Надежде?

— Знаю только то, что они находились в том злополучном составе.

— И я потом узнала… Будем надеяться, сынок, что все обойдется. За эти дни я столько передумала… И решила приехать к тебе. Быть рядом с тобой. А ты… так встречаешь меня…

— Эх, мама… Золотая ты моя…

Виктора всегда удивляло и восхищало мужество матери, умение в решающую минуту владеть собой, и эта уверенность, надежность передавались и ему.

— Представляешь, Федор наш здесь. — Она посмотрела в сторону дома, где разместили раненых. — Зайди к нему, пожалуйста, если есть время.

— Федор? Как он сюда попал?

— Их полк перебросили сюда вчера, а утром был бой. И какое совпадение — первым раненым оказался он, мой двоюродный брат. Воистину пути господни неисповедимы. Знаешь, сынок, — глаза матери неожиданно наполнились слезами, — и село Греческое немцы захватили…

— Недолго фашистам еще разбойничать.

— Скорей бы настал этот час. Столько молодых людей искалеченных, убитых… А мы, медики, не в силах помочь. Ну, ступай, сынок. Федор очень обрадуется.

Федор Феофанос, смуглый и от загара окончательно потемневший, как чугунок, черные короткие волосы, кольцами вьющиеся, сидел на прогнувшейся койке с перевязанными головой и рукой. Он поднялся, как только увидел вошедшего племянника, старше которого был всего-то на пять лет, протянул здоровую руку. А когда Виктор приблизился к нему, обнял и поцеловал его в заросшую щеку.

— Ну-ка, племяш дорогой…

Виктор осторожно обхватил дядю, чтобы не причинить ему боль.

— Теперь, дружище, неведомо еще когда и где встретимся…

— Важно, чтоб встретились!

Они недолго рассматривали друг друга, затем Федор посадил Виктора на койку рядом с собой и стал расспрашивать. На пространные рассказы, однако, у Виктора времени не было. А что сказать коротко? Чего стоят известия одного лишь Карла Карстена! Голову потерять можно: родной сын, один-единственный, продолжатель рода Соколовых, в опасности, а отец ничего для него не может сделать.

Слушая Федора, который, несмотря на тяжелое ранение, держался бодро, Виктор думал о другом. «Ну как ты разговаривал с матерью?!» — обвинял он себя, перебирая в памяти свое поведение и те первые сердитые слова, оброненные в беседе с ней. Жалея ее, оберегая от лишних тревог, он невольно обидел грубым, так ему несвойственным обращением. «Эх, мама. Золотая ты моя…» — повторил он про себя, пытаясь снять тяжесть с души; хорошо, что под конец их короткой встречи он нашел для матери несколько теплых слов.

— Село наше проходили ночью, — делился Федор с грустной улыбкой. — Говорю своему комбату, когда сделали привал: родные, мол, у меня в двух шагах. Отпустил он меня. Взял я с собой товарища, сдружились мы с ним с первых дней войны. Хорошей парень, из кавказцев — ингуш. Зелимхан Измаилов. Подходим к дому, сердце мое вот-вот остановится. Представляешь, родные не спали, будто чувствовали, что приду. Мать и жена плачут, обнимают… А отец — сердитый, набросился с упреком. Мы, говорит, отправили тебя фашистов бить, а ты вернулся обратно! «Ничего, — отвечаю отцу, — отступаем медленно, но наступать будем быстро!» Поговорили о том о сем… Вот что, сын, продолжает он строго, мы тут накануне собрались с односельчанами и решили… Он открыл шкатулку, достал лист бумаги и стал медленно читать: «…Самая лучшая армия, самые преданные делу революции люди будут немедленно истреблены противником, если они не будут в достаточной степени вооружены, снабжены продовольствием, обучены». Я слушаю и не могу понять. Закончив читать, он строго спросил: кто, мол, написал эти слова? Я по наивности говорю: Афендули, наверное, он у вас на селе самый грамотный — учитель. Отца это разозлило еще больше…