Год рождения 1921

В буфете, напротив школы, ребята из двенадцатой комнаты накрывали столы для рождественского ужина. Монтеры тянули провода с разноцветными лампочками; под потолком красовался большой венок из еловых ветвей с шишками, в углу сияла елка.

Кованда и Мирек стелили скатерти. Пепик и Фера расставляли стулья, Олин укреплял на стенах еловые ветви.

— Отличный будет вечер, — радовался Кованда. — После ужина я попрошу Гиля спеть нам немецкую колядку. Должны же быть у немцев колядки?

Мирек усмехнулся.

— Смотри, папаша, не наколядуй пару тумаков. Меня больше всего интересует ужин. Франтина обещал шницель, как и в прошлом году, картофельный салат и красное вино. Я просил его оставить для меня шницель покрупнее. Думаешь, он согласился? Прошлый раз я тебе посулил, говорит, а чем дело кончилось? Ничего не могу обещать! Вот зараза! Сигару я тогда с него все-таки стребовал.

Когда столы были накрыты и Гиль ушел в школу, Кованда вытащил из кармана старое рваное полотенце, флакончик с тушью и кисточку.

— Как пишется по-немецки «Вейс»? — осведомился он у Карела. — С двумя «с» на конце?

— С двумя, — ответил Карел, с любопытством наблюдая, как Кованда привязывает веревочки к концам полотенца. — А что ты затеял, скажи, пожалуйста?

Тот сделал таинственное лицо.

— Подарки после ужина, — сказал он. — И тебе приготовлен сюрприз. Так что потерпи.

Гонзик нетерпеливо поглядывал в окно.

— К ней собираешься? — спросил за его спиной Карел, и Гонзик испуганно вздрогнул.

— Подожду, пока стемнеет немного, — улыбнулся он. — Небось не станут меня искать.

— А когда вернешься?

— Наверняка до полуночи, — быстро ответил Гонзик. — Липинский устроил мне пропуск. Не стоит запаздывать.

В седьмом часу он вышел из школы и поспешил к трамваю. Забравшись на заднюю площадку, он задумчиво рассматривал темные убегающие улицы и разговаривал с воображаемой Кетэ.

«Я купил тебе подарок, Кетэ, — рассказывал он. — Кулон, жемчужину на тонкой цепочке. Я сам надену ее тебе на шею. Когда ты нагнешься, жемчужина, похожая на невинное сердце, будет покачиваться, а когда выпрямишься, она ляжет у тебя на груди, в самой серединке, там, где мне хочется поцеловать тебя.

Удивительно, до чего мы, мужчины, застенчивы, когда хотим выразить свою любовь и нежность. Я был совсем один в комнате и, укладывая жемчужину в коробочку, поцеловал эту блестящую капельку, поцеловал потому, что ты будешь носить ее, потому что ты будешь брать ее в руки. И тотчас боязливо оглянулся — нет ли кого-нибудь, не видят ли? Мне было бы так стыдно! Словно я совершил бог весть какую глупость, словно я не люблю тебя. А ведь я люблю, Кетэ! Только о тебе я и думаю, только о тебе, и нет ничего упоительнее, чем вспоминать о тысячах мелочей, драгоценных для влюбленного. Мелочь, но при воспоминании о ней невольно опускаются руки, глаза перестают видеть, все кругом теряет привычные очертания… и как тонкая струйка текут воспоминания и от прилива счастья ширятся-ширятся, превращаясь в безбрежное море…»

Полупустой трамвай катился по тихим улицам, мягко позванивая на перегонах и громыхая на стрелках. Гонзик стоял на неосвещенной площадке, держась рукой за ременный поручень, и, улыбаясь, глядел в запотевшее окно.

Неделю назад Кетэ впервые отдалась ему, отдалась так просто и целомудренно, что у растроганного Гонзика даже слезы выступили на глазах, а она, слегка всхлипывая, гладила его по голове и целовала мокрыми от слез губами.

— Ты мой, — тихо шептала она, обнимая его голову, а Гонзик покрывал поцелуями ее руки и грудь.

Страсть захватила их, как шумный поток, в объятиях друг друга они нашли избавление от всех страданий и такую любовь, что все вокруг перестало существовать для них.

«Оба мы бедные дети, — говорили, встречаясь, их нежные взгляды. — Но нам принадлежит весь мир, — неоглядные дали, и темные вечера, и высокие горы, и огни заката, и ночи с серпом месяца и матовыми звездами, похожими на гвоздики, вбитые в сундучок неба. Но мы стали неслыханно богаты с тех пор, как отдали друг другу свои сердца; мы идем своим путем, и все, что есть у нас, — это наша любовь, да еще мешочек соли за поясом и худые башмаки, мы шествуем под облаками, а ноги наши касаются земли.

Я — трубадур, — говорили его ласковые руки. — Твои поцелуи — мой боевой щит, твое объятие — мой рыцарский пояс. Я трубадур и всю жизнь буду тихо и робко воспевать чары твоих маленьких губ, прелесть чистого лба, обаяние твоей грациозной походки и первых стыдливых шагов любви. Я твой трубадур, моя Кетэ, и я верю в тебя и в мир, исполненный добра и покоя, твоей нежности, твоей улыбки…»

Гонзик оперся локтями на раму окна и глядел в потемки, где в тысячах образов ему виделась любимая.

— Endstation! [59] — произнес за его спиной женский голос, и Гонзик спохватился, заметив, что трамвай уже стоит на темном перекрестке, а в вагоне нет ни одного пассажира. Он поглядел в лицо молодой кондукторше и смущенно покраснел.

— Я и не заметил… — извинился он и торопливо сунул руку в карман. — А я еще и не платил.

Она с улыбкой махнула рукой.

— Лишних денег у вас наверняка нет. — И она вложила щипчики в сумку на поясе. — Идите уж, вы… влюбленный!

Гонзик улыбнулся ей и приложил руку к козырьку.

— Разве и это заметно?

— Все мы на один лад, — тихо ответила она, и улыбка сбежала с ее уст. — А вы слышали, как я дважды спрашивала, взяли ли вы билет?

— Не может быть! — воскликнул пораженный Гонзик. — Это вы сейчас придумали!

Она кивнула ему.

— Передайте ей привет!

— Большое спасибо!

Гонзик дважды обернулся, пока кондукторшу не скрыла тьма. Девушка стояла, опершись о дверь и засунув руки в карманы.

Он быстро шел по темным улочкам, сжимая в кармане коробочку с подарком. По улицам гулял холодный ветер, вырывая из низких, темных туч крохотные жемчужины снежинок!

«Сколько раз я уже проходил здесь, — умиленно думал Гонзик, — и всякий раз мне казалось, что я издалека возвращаюсь домой. Ведь другого дома у меня нет. Нет, ни к кому я не спешил бы с таким нетерпением, как к тебе, моя Кетэ!»

Когда он свернул на знакомую улицу, дорогу ему преградил невысокий парень и приложил руку к козырьку кепи.

— Здорово, приятель, — обратился он к Гонзику. — Спички найдутся?

Гонзик охотно вынул из кармана коробку спичек.

— Холодный ветер, — заметил он, чиркая спичкой и поднося ее к сигарете, которую держал парень.

В короткой вспышке спички, которую тотчас же задул ветер, они оглядели друг друга, и парень удостоверился, кто перед ним.

— Убери спички, — сказал он и задержал руку Гонзика. — Мне не хочется курить. Мне нужно только передать тебе: не ходи к Кетэ.

Гонзик удивленно поднял глаза.

— Откуда вы знаете, куда я…

Парень взял его под руку и быстро повел обратно по улице.

— Это я хорошо знаю, и знаю тебя. Кетэ сегодня арестовали. Рано утром, на заводе. Был обыск в ее квартире, и, конечно, они нашли, что искали. Теперь там засела полиция и несколько дней будет подстерегать всех, кто туда зайдет. Но они никого не дождутся, мы позаботимся об этом.

Гонзик остановился и оперся о голый кривой ствол деревца.

— Это невозможно, — тихо сказал он. — Это невозможно!..

Парень пожал плечами.

— К этому мы все должны быть готовы. И Кетэ тоже. Погоди, не падай духом. — И он пожал руку Гонзика. — Когда все будет в порядке, я зайду к тебе.

Гонзик ухватил его за отвороты пальто.

— Что с ней будет? — воскликнул он. — Что ей за это сделают?

Парень прикрыл ему рот ладонью.

— Опомнись! Молчи, ради бога.

— Скажи мне, как тебя зовут, — упрашивал Гонзик. — Надо же знать, к кому обратиться, чтобы хоть узнать о ней. Я не могу ее потерять, понимаешь, не могу!

Парень кивнул.

— Я знаю тебя, этого довольно. Я или кто другой, но мы найдем тебя. До свиданья!

Он исчез во тьме, и эхо его шагов заглушил ветер, трепавший деревцо, за ствол которого судорожно ухватился Гонзик. Стоял, он долго, и холод пробирал его до костей, как злой недуг, подбираясь к сердцу, а оно словно перестало биться и болело, как от тяжелой, смертельной раны. Безмерная внутренняя боль наконец вынудила Гонзика двигаться; ноги сами понесли его по улице. Гонзик оглох и онемел, он перестал чувствовать и воспринимать окружающее, его широко раскрытые глаза ничего не видели, слова застыли на устах, как крупинки соли, судорожные рыдания парализовали язык.