Ключи от дворца

— Занятно, встречались и мне такие…

— Ты мне больше не нужен, — шепнул Алексею Сорокин, в голове которого, возможно, уже мелькали первые строчки будущей корреспонденции: «Я застал парторга роты, когда он знакомил своих товарищей по оружию с новым фронтовым рассказом Бориса Горбатова…»

Наведавшись к яблоне спустя полчаса, Алексей еще издали увидел, как одна за другой вспархивали под быстрым карандашом Степана страницы блокнота. Слышался голос Солодовникова:

— Ну, а пятый — Владимир. Этот связист. Уже четвертый год в армии. Воевал под Львовом, под Ленинградом.

Осташко понял, что появился рано, и не стал подходить. Впереди были еще Александр, Иван, Федор, сам Павел… Сорокин вернулся только перед ужином.

— Ну, Алеша, спасибо! В счастливый день я к тебе попал. Ошеломлю всю редакцию. Девять богатырей! Вот это Матрена Ефремовна постаралась! Послала на фронт два расчета… Эх, всех бы разыскать! Да не в очерк, а в плакат… И на все фронтовые перекрестки, на все станции… Смотрите, какая семья взялась за мечи!.. Большевики, хлеборобы, шахтеры, токари, трактористы… Такому парторгу есть что сказать солдатам. Отцовской крови! За таким пойдут!..

— Сами бы дошли только… Говорил он тебе, что от Владимира с первого дня войны нет писем? — спросил Осташко. — А он, видимо, политруком был… Красную звезду на рукаве носил…

— Что ты так сразу «был, был»… А может, партизанит? Война большая, Брянские и Калининские леса тоже не малые…

Новожилов принес и, почему-то виновато вздохнув, поставил на стол котелки с ужином. Сорокин пододвинул один, мельком заглянул в него, но, словно чего-то ожидая, не стал пока есть, продолжал говорить.

— Остывает, — перебил его Алексей, приглашающе кивнув на котелок. — Ложка с собой или, может, дать?

— Послушай, у тебя что, в самом деле ничего нет? — почти испуганными глазами глянул на земляка Сорокин.

Ах, вот в чем дело! Алексей рассмеялся.

— Второй эшелон, друг. Ничего не поделаешь. Не положено.

Степан величественно поднялся из-за стола.

— Где моя шинель?!

— Не дури, садись и ешь, — рассердился Алексей, подумав, что Сорокин собирается уйти.

— Я спрашиваю, где моя шинель?! — повышая голос, повторил Сорокин и, найдя ее, полез в карман, загадочно задержал там руку и вытащил флягу. — Сегодняшний день, быть может, подарил мне лучший очерк, а ты хочешь ужинать на сухую.

— Это что, тоже результат встречи с начальником тыла?

— А ты думал, что он богат только бензином?

Разлили.

Сорокин протянул руку к третьей, стоявшей на подоконнике кружке, глянул на Новожилова:

— Выпьем, старина?

— Я, товарищ капитан, вообще не пью. Категорически, — опасливо посмотрел Новожилов на замполита. — Но когда вот так предлагают, то считаю, что это от бога, и отказаться не смею…

— И часто тебе от него перепадает?

— Да пока не обижал.

— Ну, а это не от бога, а от Макара Минометкина.

Подняли кружки.

— За всех девятерых Солодовниковых! — торжественно провозгласил Сорокин. Немного погодя, уже закусив, тряхнул пустой флягой, точно сожалея, что не удастся выпить за каждого из братьев в отдельности.

Потом они лежали на топчанах, вспоминали Нагоровку, Донбасс.

— Хочешь, почитаю стихи? — предложил Сорокин.

— Свои?

— Отчего бы я стал читать чужие? Ты и сам грамотный. А эти на наборную кассу не рассчитаны. Просто так… Жене вместо писем… Не все же время быть Макаром. Порой нахлынет и иное…

Не меняя позы — он лежал на спине, закинув руки за голову, — Степан словно бы и стихами продолжал недавние раздумья. И Алексей слушал его, тоже отдавшись своим раздумьям. Не стал судить — хорошие ли это стихи или плохие… Только мимолетно всплыла в памяти та, к которой они были обращены. Когда-то в директорской ложе она, придвинувшись вплотную к барьеру, любила вертеть по сторонам своей хорошенькой чернокудрой головкой. Но перед глазами Алексея сейчас встала и другая, светленькая, незнакомая Степану.

А Степан между тем тихо, приглушенно продолжал:

И эти последние строки вызвали в памяти Алексея свое — август сорок первого года, когда отец уезжал в Тихорецкую. Не поцеловались даже на перроне, грубовато, по-мужски отогнали прочь тревогу друг за друга… А вот оно каким затянувшимся оказалось то, августовское, прощание…

Степан, припоминая выпавшие вдруг из памяти следующие строфы, что-то невнятно про себя залопотал, забубнил, но так и не припомнил, резко отвернулся лицом к стене:

— Ладно, хватит. И прошу тебя — ни слова! Никаких оваций. Будем спать.

7

Поверяющие — их было трое — приехали перед вечером, и, глядя, как они после дальней дороги не спеша приводили себя в порядок, чистили запыленную одежду, умывались, ужинали, не спеша просматривали разные инструкции и вопросники, можно было подумать, что этак не спеша, покладисто потянется завтра и все остальное. Когда Осташко усомнился, не помешает ли поверке ожидавшаяся в этот вечер кинопередвижка, поверяющие запротестовали: «Пусть приезжает… Что она везет? «Антон Иванович сердится»? Тоже посмотрим».

В сумерках в ложбине замолотил движок.

Гостей уложили спать в штабном домике. Фещук и Осташко постелили себе во дворе, под навесом, кинув туда охапку накошенной хозвзводом луговой травы. В предчувствии завтрашнего напряженного дня оба силились поскорее заснуть и уже дремали, но тут скрипнула дверь. На крыльце, освещенная луной, показалась дородная фигура старшего поверяющей группы — полковника из армейского отдела формирования. Фещук стал обеспокоенно вспоминать — сказал он приехавшим или не сказал, куда в случае чего идти. Но шаги и уверенно нацеленный мотыльково-белый луч фонарика приближались к ним, спавшим. А потом в ночную тишину, перебиваемую лишь отдаленным знойным стрекотанием сверчков, полнозвучно упало:

— Объявляю тревогу!..

Ракетница была у Фещука с собой. В небо поднялись рябиновые гроздья, и еще не померкли, еще трепетали их отблески на холмах, в стеклах штаба, на откинутой крышке часов, которые держал в своей руке полковник, как сапоги и гимнастерки были надеты. Фещук и Алексей, на ходу затягивая пояса, побежали к пункту сбора. И началось привычное, знакомое и, как всегда, пугающее какими-либо неожиданностями, мыслью о чем-либо непредусмотренном, упущенном, позабытом. Ведь не могло не волновать то, ради чего все это предпринималось и задумывалось. Бой!.. Завтра или послезавтра, на раннем ли рассвете или вот так же ночью, внезапно, но, позванные на бой, на смерть, они не будут медлить, вступят в него готовно. В любую минуту! По присяге!

Полковник подходил к двухшеренговому строю шагом, который был выверен так же, как его часы. Алексей посмотрел на свои. Собрались и построились за шесть минут. Почти как в училище. Пожалуй, неплохо. Никто не запоздал, никто виноватым голосом не просит разрешения стать в строй. Все на месте. Кажется, довольны и поверяющие. Разошлись для беглого осмотра по ротам.

Фещук и Алексей думали, что вслед за тревогой будет отдан приказ на какой-либо короткий марш-бросок. Но поверяющие ограничились общим сбором, проверкой наличия оружия, затем последовала команда разойтись. Несколько минут в темноте цигарки искрились кучно, затем огоньки поплыли, закачались порознь.

Два наступивших за этой ночью дня были насыщены большими и малыми заботами, удачами и неудачами так туго и плотно, как под самую завязку бывает набит вещмешок новобранца. Политическую подготовку проверял майор из политотдела корпуса, пожилой, с гладко зачесанными назад волосами и желтоватыми глазами. Алексей поеживался от его дотошных вопросов, и порой, словно бы в утешение, хотелось себе представить, как в свою очередь будет поеживаться он, когда корпус станут проверять инспектора из штаба фронта. Но никакого утешения от этого не возникало. Майор легко и умело нащупывал не какие-то неожиданные для Осташко, ранее не замечаемые им промахи, а те, о которых он знал, которые предугадывал и потому теперь испытывал за них как бы удвоенную вину.