Ключи от дворца

— Только пока не подъедет батальонная кухня, в хаты людей не заводите, — предупредил ротных Осташко.

— Что так? Скинули бы сапоги, обсушились в тепле.

— Когда сапоги скинуты, тогда уже не до ложек… Бултыхнутся на пол — и гвардейскими минометами не разбудишь.

— Вам дело говорят, выполняйте, — поддержал Фещук замполита, словно он высказал его собственную мысль.

Штаб занял домишко вблизи торговых рядов, в котором, судя по старым, развешанным на стенах плакатам санпросвета, издавна обитала или санитарная станция, или контора Лебедянского рынка. Новожилов отыскал на задворках хворост и сразу же стал взбадривать захолонувшую облупленную печку. Нашлась и солома, чтобы прикрыть каменные плитки пола. Как ни тянуло Алексея после ужина вслед за Фещуком опуститься на это духовитое, обещавшее добрый сон ложе, все-таки он пересилил себя, решил пройтись по расположению рот. Чистое звездное небо, только на горизонте обранное тучами, походило на бездонную, окаймленную потемневшим снегом прорубь. Размахнувшись от края и до края земли, в нее устремился серебристый луч прожектора и, не нащупав там никакой тверди, мгновенно исчез. Ночь углубилась, задышала спокойней.

Окликаемый вполголоса часовыми, Алексей шел от двора к двору. Повсюду в домах спали. Лишь в одном из плохо закрытых окон узеньким лезвием блестел свет.

— Кто там все еще возится? — спросил Алексей у похаживающего вокруг колодца часового. Присмотрелся, узнал Панкова.

— Давно улеглись, товарищ капитан. Храпят — аж сюда слышно. Хор Пятницкого!

— А что ж не потушили?

— Хозяева, наверное.

Алексей все же пошел проверить. Над оставленными на столе такими притягательными котелками склонились две ребячьи головенки. Мальцы опрометью кинулись на печь.

— Что, сдрейфили, мышата? — успокоил Алексей. — Действуйте, ешьте, раз уж поступили на солдатское довольствие, только окно получше прикройте. Где мамка?

— На окопах, — тоненько послышалось с печки.

Об отце спрашивать уж и не стал. Наверняка где-то если не в такой же придорожной хате, то в окопах…

Вернулся в штаб. Ночное прохладное небо, тишина, та льдистая предвесенняя свежесть, которая в эти поздние часы ощущается особенно остро, взбодрили. Снял полевую сумку, шинель и, приткнувшись к потрескивающей плошке, стал писать письмо Вале. Счастливая Вологда с ее сугробами, библиотекой, горенкой в скворечнике ушла теперь в ту же даль, что и Ташкент, и Старое Подгурье. И только этому вырванному из тетради листку бумаги можно было поверять свои непостижимые рассудком, питаемые родником сердца ожидания и надежды.

6

Дивизия, что выгрузилась на станции «Лев Толстой», остановилась лишь после того, когда далеко позади были оставлены Лебедянь, Ефремов и на сменившихся командирских картах следующим ближайшим райцентром обозначился Новосиль. Но до него километров двенадцать не дошли. Свернули чуть в сторону, к небольшим деревенькам, разбросанным по увалистым склонам долины. Когда-то она являлась, наверное, руслом реки, а сейчас здесь подавал голос, по-апрельски лепетал и тренькал только ручей; правда, разлился и подбирался талыми водами выше голенищ. В безлюдной, полуразваленной — тут уже начиналась прифронтовая полоса — деревеньке и обосновался батальон Фещука. Здесь же на третий день и узнали, в чье подчинение наконец-то попала дивизия. Узнали не от вышестоящих штабов — связь только налаживали, — а от кольцевой полевой почты. Девчата с промчавшейся полуторки сбросили дежурному по батальону пачку газет, и он принес их Осташко. Развернув сверток, Алексей сразу же обратил внимание на эту незнакомую ранее газету.

— Смотри, майор, что-то новенькое… Любопытно, — протянул он комбату газету — двухполоску с заголовком «За Отечество!»

— А, старые друзья! Узнаешь, Замостин? — неожиданно заулыбался Фещук. — Вот где, оказывается, встретились! Это же шестьдесят третья армия, наша резервная, вологодская, брусничная и грибная…

— Как, да ведь шестьдесят третья уехала на Северо-Западный, — удивился Алексей.

— А что ей сейчас там делать? Болота мерять и леших считать? Сюда, сюда ее, голубушку. Здесь, наверное, лето будет пожарче. Ну-ка почитаем, на что нас нацеливают? Так, так… «Умей маскироваться…», «В ночном поиске…», «Лопата — друг солдата…», «Боевая подготовка бойца…», «Ветераны делятся опытом…». Все правильно, как и полагается. Попал бы этот номерок в лапы какого-нибудь гитлеровского генерала, ни черта бы он не понял…

— А ты понял? — недоверчиво спросил Алексей.

— Я? Еще бы! Перелопачивай, Фещук, землицу, начинай весенне-полевые работы, переползай, маскируйся… А ты, Осташко, оборудуй вместе с Замостиным свою наглядную агитацию и пропаганду…

— Я думал, что ты и в самом деле что-нибудь между строк прочел, — даже несколько разочарованно протянул Алексей.

— А разве не прочел? Тебе этого мало? Говорю же, что можешь хоть заново строить здесь свой Дворец культуры.

— Насчет Дворца не знаю, а если бы баньку успеть соорудить, было бы неплохо.

— Успеешь, гарантирую.

Все эти овраги, балочки, криницы, стежки и долы, луговины и косогоры, которые отныне стали просто расположением батальона, разумеется же, издревле имели и продолжали иметь свои собственные, не схожие ни с какими другими имена. Но теперь они, словно заколдованные, укрылись за семью печатями. Те, чьи босые пятки вытоптали эти дорожки, кто в ночном раскладывал костры на толоке, кто пускал по ручьям хитроумно сооруженные из бересты баркасы и вскопал под грядки приткнувшуюся на склонах неудобь. А армейская домовитость поскупее — первое учебное поле, второе, сборный пункт, стрельбище, линейка, медпункт… Вот только разве луг на выходе из ложбины окрестили позатейливей — Бахваловским… Во славу батальонного повара! Здесь нашлись для его котла щавель, дикий лук, чеснок. Стены двухоконной избушки, где расположился штаб батальона, Трилисский в первые же дни густо обвешал расписаниями, планами-календарями боевой и политической подготовки, графиками дежурств и суточных нарядов.

Но порой совсем иная жизнь, некогда здесь обыденно и мирно утвержденная, вдруг да и напоминала о себе.

Как-то Алексей возвращался с политзанятий из второй роты, которая размещалась поодаль от остальных, в старых, оставшихся еще от сорок первого года блиндажах. Уже свернул было на дорожку, что вела к штабу, когда заметил поднявшегося из-за той стороны холма, где располагались хозяйственные службы, Чаплю. Увидел замполита и старшина и, срезая дорогу, заспешил навстречу. Чем-то явно взволнован, определил издали Осташко, но вроде бы ничего худого, улыбается.

— Товарищ капитан, омшаник нашли, — запыхавшись, выпалил он. На лице прямо-таки восторг. — Ребята из второй роты думали, что погреб заваленный, полезли посмотреть, а там омшаник… самый настоящий…

— Постой, постой… Толком скажи, что за омшаник?

— Ну, который для пчел… Зимовка ихняя. Семь ульев. Пасека, одним словом — мед!..

— А хозвзвод уже и облизывается? — недоверчиво произнес Алексей. — Там, наверное, после таких морозов не то что пчел, а единого трутня нет…

— Да, кажись, не вымерзли, сбереглись… Может, посмотрите, товарищ капитан, и распорядитесь? Все-таки ж добро. Хоть колхозное, хоть любительское…

Перед темным провалом, который вел в присыпанный почти на уровень с землей омшаник, сановито сидел на чурбаке Бахвалов. Сам он пролезть внутрь не порывался, благо, что и причина к этому есть уважительная — белый колпак, белая куртка… Но руководить руководил.

— Ты постукай их, постукай… отзовутся или нет? — покрикивал он, заглядывая в дыру. Оттуда, словно из угольного забоя, высунулась взъерошенная, с запутавшейся в волосах паутиной голова Рынды.

— Товарищ старшина… Виноват, товарищ капитан, — поправился он, увидев замполита. — Жужжат, ей-богу, жужжат.

— Интересно, что ж они тебе нажужжали?

— Просятся на волю, товарищ капитан, а все свое, накопленное, — в фонд обороны, нам, своим освободителям, защитникам Родины!.. — с разгорающимся вожделением воскликнул Рында.