Без обявления войны

Бурмистенко приказал мне и майору Гненному подняться наверх и по возможности выяснить обстановку в роще.

— Как только стемнеет, спускайтесь к ручью, будем выходить из окружения.

Гненный пошел вперед, я за ним. Мы поднялись по тропинке и в сумерках незаметно выбрались из оврага. Близко в кустах переговаривались немцы. Они продолжали блокировать лесное урочище.

В роще стемнело. Мы спустились к ручью. Пришли на старое место, но члена Военного совета и трех его порученцев не было. Мы заметили, что по кустам прошел огненный смерч. Никого не найдя, уже глубокой ночью тихо-тихо стали выходить из оврага. Наткнулись на какую-то канаву, и она вывела нас в степь.

Был уже поздний час. Столовая закрывалась, а все мы, потрясенные рассказом Жадовского, продолжали молча сидеть за столом.

Поднялся Гненный:

— Так оно было... Товарищи писатели, вы знаете фронт, немало дорог прошли вместе с нами, помните о нашей просьбе.

Всю ночь лил дождь. Мне снился в сверкающих выстрелах лесистый овраг. Кто-то шел в атаку, кто-то падал... Проснулся, глянул в окно — солнце, погода летная. Мысли мои вернулись к героям Шумейковой рощи. Драматическая ситуация! Пожалуй, впервые в истории войн Военный совет фронта в полном составе водил несколько раз небольшой отряд в штыковую атаку...

Аэродром, с которого должны взлететь наши «кукурузники», расположен на опушке леса. Клены светятся прозрачной желтизной. На молодых дубках листва ярко-красная, а на старых великанах — коричневая. Из глубины леса выступили белые стволы берез, поредел кустарник, и только хвоя осталась густой и зеленой, да верхушки тополей не тронули первые заморозки. Дождевые лужи отстоялись, посветлели, и в них отражаются все осенние краски. Летчики опробуют моторы, надо занимать место в самолете. Под крылом «кукурузника» прошел широкий луг с копнами сена, блеснул озаренный солнцем Оскол, а батюшка Дон встретил нас дождем и первыми хлопьями снега. За все тяжелые месяцы войны я еще не испытывал такого удручающего ненастья, как в Бутурлиновке. Утром проливной дождь, к вечеру мокрый снег, и кругом жирная осенняя грязь. Ютимся в тесном домике районной газеты и с нетерпением ждем прибытия нашего поезда.

В Бутурлиновку приехал заместитель начальника политуправления бригадный комиссар Гришаев, и сотрудники редакции получили новый приказ: вылететь на ЛИ-2 в Воронеж. Но никакому приказу не подвластен раскисший аэродром. Только через три дня подморозило, и самолет, наконец, вырвался из цепких лап осенней распутицы, взял курс на Воронеж. За рекой Икорец забелели снега. Воронеж встретил крепким морозом и высокими сугробами. Здесь уже властвует настоящая зима. В центре города редакции фронтовой газеты предоставлено здание музыкального училища. В моей комнате на третьем этаже отливает черным лаком прекрасный рояль и поблескивают красным бархатом четыре массивных кресла. В соседних комнатах точно такая же обстановка. Многие ученики ушли на фронт, занятия проходят теперь только на первом этаже, и посещают их одни девушки. В соседнем доме находится типография местной газеты, и там печатается «Красная Армия». Вопрос с питанием тоже решен.

Стоит перейти через дорогу и — ДКА, где к вашим услугам столовая военторга.

Однажды в морозное утро в столовую вошел человек, на которого все сразу обратили внимание.

— Кто этот седой с орденом Ленина? — послышалось за столиками.

— Довженко.

— А-а-а...кинорежиссер, автор «Щорса».

Некоторые удивились:

— Но почему он на фронте?

— Очевидно, приехал снимать новую картину.

Разговоры смолкли. Я присмотрелся к седому, с гордо поднятой головой незнакомцу. Да, действительно Довженко. Военная форма изменила Александра Петровича, сделала строгим, суровым. Когда он вошел, я даже не узнал его.

Вечером того же дня пришлось удивиться и мне. В комнату, где я жил, вошел Крикун, а за ним Александр Петрович Довженко, тяжело дыша, внес большой кожаный портфель.

— Здесь можете пока располагаться. Кресла на ночь придется сдвинуть. Они заменят кровать. А уже завтра, Александр Петрович, постараемся найти вам жилье недалеко от редакции и, конечно, в центре города, — ворковал Крикун.

Довженко, поставив под рояль портфель, взглянул на меня серыми внимательными глазами.

— Мы с вами встречались, неправда ли?

— И в Харькове, и в Киеве.

— Да, были времена... — Довженко прошелся по комнате. — Ну что ж, здесь неплохо, жить можно.

— Прошу любить и жаловать, собственно говоря, Александр Петрович теперь штатный сотрудник нашей редакции, — обратился ко мне Крикун. — Возможно, вы в скором времени даже вместе поедете на фронт.

Видно, на моем лице уж слишком отразилось удивление, и Довженко заметил:

— Война сильней Дантового ада. И прежде чем снимать этот ад, надо видеть его помноженным на муки народа. Тогда что-нибудь получится.

— Я чаек организую, сахарку достану, — заторопился Крикун. — Прошу минутку подождать.

Урий Павлович появился с пачкой печенья и с кусками колотого сахара. Старшина Богарчук принес чайник, чашки и ложечки.

На чашку чая зашли Твардовский с Безыменским, а потом Палийчук с художником Капланом. Как-то незаметно зашел разговор о казаке Гвоздеве, о партизане деде Даниле, стали обсуждать уголок сатиры и юмора «Прямой наводкой».

— У художника-карикатуриста Льва Борисовича Каплана появилась отличная идея: выпускать еженедельное сатирическое приложение к фронтовой газете. Редактор одобрил ее, генерал Галаджев тоже. Будет выходить в свет «Громилка». Вы, конечно, пожелаете знать, почему мы так назвали наше детище? В некоторых частях так называют реактивные минометы, — сказал Палийчук.

— Художники-карикатуристы говорили с поэтами о «Громилке», просили их сделать текстовки к нашим рисункам, и кое-что уже есть. — С этими словами Каплан достал из папки рисунки. — На первую полосу пойдет вот этот. — На фоне Кремля от штыков русских гвардейцев убегал Наполеон. Внизу развевалось гвардейское знамя с пятиконечной звездой и наши воины со штыками наперевес надвигались на выглядывающих из-за бугра Гитлера и Геринга. Каплан прочел текстовку: — «Под священные знамена шел сто тридцать лет назад и громил Наполеона русской армии солдат. Смерть полкам орды злодейской! Вражью нечисть истребить! Лозунг наш и клич гвардейский: били, бьем и будем бить!»

— Рисунок хорош, — заметил Довженко. — Но если из-за бугра выглядывает Гитлер с Герингом, то в стихах надо ударить по ним.

— Это только наметка, стихи требуют еще правки, — согласился Каплан.

— «Громилку» представляет нашему читателю Александр Трифонович. Как стихи, готовы? — спросил Палийчук.

Твардовский раскрыл блокнот:

«На войне, в быту суровом, в трудной жизни боевой, на снегу, под зябким кровом — лучше нет простой, здоровой, прочной пищи фронтовой. И любой вояка старый скажет попросту о ней: лишь была б она с наваром, да была бы с пылу, с жару — подобрей, погорячей. — Перевернул страничку, приблизил к свету блокнот: — Жить без пищи можно сутки, можно больше, но порой на войне одной минутки не прожить без прибаутки, шутки самой немудрой. Поразмыслишь — и выходит: шутка тем и дорога, что она живет в народе, веселит бойца в походе, помогает бить врага. Друг-читатель, не ухмылкой, а улыбкой подари, не спеши чесать в затылке, а сперва родной «Громилки» первый номер просмотри». — И захлопнул блокнот.

Все сошлись на том, что «Громилка» должна получиться.

Создавать ее надо именно «с пылу, с жару». Силы в редакции есть, но к работе в новом сатирическом издании необходимо привлечь всех литераторов дивизионных и армейских газет.

Расходились шумно, собирались с завтрашнего дня обрушить на врага «кавалерию острот».

Утром появился сияющий Крикун.

— Все улажено, Александр Петрович, вам подыскали квартиру, можете переезжать.

Я снова остался один в комнате с бархатными креслами и сияющим черным лаком роялем. Перелистал блокнот и увидел, что неиспользованного материала всего на две-три зарисовки.