Двадцатое июля

Позже они встречались еще дважды. И всякий раз в Кайзерхофе, напротив рейхсканцелярии. Встречи проводились с целью обучения двойника манерам поведения фюрера.

Бургдорф был несказанно удивлен, увидев, что в жизни Гитлер намного проще и приземленнее, чем он себе раньше представлял.

Фюрер имел плохие передние зубы и, когда смеялся, прикрывал рот рукой. Этот жест Бургдорф оттачивал недели две. Когда Гитлер сидел и с кем-то беседовал, то имел привычку похлопывать ладонью себя по колену. Жест тоже пришлось отрабатывать. Сложнее тренировалась речь, но и с этим заданием он справился. Стоя перед зеркалом и следя за собственной мимикой, Бургдорф старательно повторял раз за разом любимый оборот фюрера: «Тут две возможности: или это случится, или нет». Основная сложность состояла в интонации, в модуляции голоса. Фюрер мог мгновенно перейти со спокойного тона на повышенный и затем столь же резко вернуться к исходной тональности, и эту его способность было очень сложно повторить. Но в итоге двойнику удалось справиться со всеми трудностями.

На последней встрече, когда Бургдорф продемонстрировал Гитлеру результат своих трудов, фюрер хлопнул в ладоши и сказал:

— Это все равно что смотреться в зеркало.

Большей похвалы Бургдорф для себя и не помышлял. После он дорабатывал детали в домашней обстановке, продолжая работать на полиграфической фабрике. Он знал, что за ним постоянно наблюдают. Но не роптал: таковой стала его новая жизнь.

А весной поползли слухи, будто бы в Берлине готовится переворот. И Бургдорф решил подстраховаться.

Приметив подходящее разрушенное здание, он сумел незаметно для группы наблюдения совершить туда несколько вылазок. Облюбовав подвальное помещение, менее всего пострадавшее от бомбежек, Бургдорф за три месяца привел его в порядок и даже снабдил самодельными тайниками, в которые спрятал продукты питания, керосин, свечи, теплое белье. Все это он делал постепенно и по ночам, когда группа слежения, она же и охрана, была убеждена в его безопасности и позволяла себе несколько расслабиться.

Сегодня ему, можно считать, повезло. Он вышел из цеха буквально сразу после выступления министра пропаганды, пока все еще находились в шоковом состоянии от услышанного. Мозг работал четко. Как на фронте, где он в Первую мировую служил артиллеристом. Геббельс еще не успел закончить свой монолог, а Бургдорф уже симулировал очередной приступ желудочных колик. Мастер, давно знавший о «мучительной болезни» корректора, естественно, его отпустил.

Следующим препятствием на пути к свободе стал наблюдатель. Его пришлось устранить с помощью куска металлической трубы. Бургдорф не хотел его убивать. О том, что совершил убийство, он догадался, лишь когда затащил тело внутрь разрушенного здания, стоявшего по соседству с фабрикой. Поначалу корректора охватила паника, но желание выжить оказалось сильнее.

Оттащив труп в глубь второй комнаты и опустошив карманы, чтобы полиция решила, будто убийство произошло ради ограбления, он принялся засыпать тело щебнем, которого, слава Господу, после бомбежки здесь было предостаточно. Две легковые машины, остановившиеся у фабричной проходной, заставили его бросить дело на полпути.

Из автомобилей вышли трое мужчин, одетых в военно-полевую офицерскую форму. Издалека их звания рассмотреть было невозможно. «За мной», — догадался Бургдорф. Забыв о покойнике, он проворно подхватил саквояж, быстрым шагом пересек здание, выпрыгнул в окно и заспешил к ближайшей станции метро.

«Сколько же мне придется скрываться? — думал корректор, оглядываясь по сторонам и надеясь, что тотальный розыск на него пока не объявлен. — День? Два? А если фюрер не выживет? Ну и угораздило же меня…»

Спустя сорок минут Бургдорф покинул станцию метро «Ноллендорфплац» и направился в сторону разрушенного жилого района, к месту своего будущего укрытия.

По странному стечению обстоятельств, именно 20 июля, вечером, Ален Даллес получил от Джона, старшего брата, долгожданное письмо. Прочитав которое, крепко задумался.

Джон Фостер Даллес сообщал, что присутствовал недавно на традиционной встрече Национальной ассоциации промышленников, состоявшейся в нью-йоркском отеле «Пенсильвания» (надеюсь, ты не забыл его?), где и получил ответы на некоторые вопросы, волновавшие обоих братьев.

Ситуация заключалась в том, что промышленников совершенно, по крайней мере на данном этапе, не волновали переговоры с представителями немецкого генералитета. Запрос Алена Даллеса, в котором он спрашивал, стбит ли уже начинать устанавливать контакт с будущим правительством Германии, остался без ответа и комментариев. А вот другой отрывок из письма брата его буквально потряс:

«…Наши «тяжелые кошельки» озабочены в первую очередь ракетным полигоном Пенемюнде (со всеми вытекающими). Их интересуют «Фау», атомный проект, работа Мессершмидта над реактивным двигателем и тому подобные изыскания. Они хотят владеть информацией, проектами и людьми, причем не когда-нибудь, а сейчас. И не в Германии, а здесь, в Штатах. В Германии, по их мнению, в ближайшем будущем не должно вообще ничего создаваться и проектироваться. Только то, что требуется для прокорма. Все высокие технологии — прерогатива Америки. Исходя из этого, Ален, тебе и следует действовать».

— Вся работа коту под хвост, — буркнул в сердцах представитель УСС в Швейцарии и бросил письмо на столик. Достал трубку, раскурил ее. По радио снова, уже раз в десятый, передавали сообщение о покушении на Гитлера. Цитировали слова Геббельса. Пытались проанализировать сложившуюся ситуацию.

Даллес усмехнулся: анализировать можно сколько угодно, вот только попасть «в десятку» суждено не каждому. Даже он, сделавший ставку на Фромма и Роммеля, промахнулся.

Конечно, своего веского слова еще не сказал сам президент. А он иногда выкидывает коленца. Но вряд ли Рузвельт решится поплыть против течения.

Итак, переговоры с новым правительством, если оно, конечно, появится, никто вести не будет. По крайней мере в той форме, на которую рассчитывают немцы. Если же Гитлер останется жив, то о перемирии тем более придется забыть. Выходит, при любом раскладе, исходя из послания брата, Даллесу следует вести переговоры только с ведомством РСХА. Главным управлением имперской безопасности. То есть с Гиммлером.

Рейхсфюрер оглянулся. Офицеры из службы безопасности следовали за ним по пятам. Он прекрасно осознавал, что сейчас ему нечего опасаться. Но кто знает. Вдруг и для него уже готовится где-то «адская машинка»?

Полчаса назад он беседовал с Керстеном, и их диалог теперь никак не выходил у него из головы. В некоторых моментах доктор был прав, и следовало бы теперь оценить их должным образом.

Час назад Керстен неожиданно отозвал рейхсфюрера в сторону. Гиммлер пребывал в раздраженном состоянии и поначалу не понял, о чем ведет речь доктор.

— …вы поймите, — услышал наконец Гиммлер, — ну что сможет сделать человек, стоящий у руля власти и при этом страдающий прогрессирующим параличом? Тем более в военное время! Эта болезнь влияет на разум, рассудок, затрудняет способность человека к критическому анализу своих действий.

— Вы к чему ведете, доктор?

— Да к тому, что при той государственной системе, которая сложилась в Германии, я имею в виду авторитарную систему, главой государства должен быть абсолютно здоровый человек.

— Таких людей не бывает, — раздраженно ответил рейхсфюрер.

— Но отдавать приказы, касающиеся миллионов людей, в момент просветления или, того хуже, в период обострений, — разве это не есть преступление?

— Доктор, — устало выдохнул Гиммлер, — вы же видите, что мне сейчас не до вас. И все-таки лучше попридержите язык. Мне бы совсем не хотелось, чтобы вы закончили последние дни своей жизни за решеткой.

Керстен замолчал. Но не потому, что испугался. Подобные беседы с рейхсфюрером у них случались неоднократно. Еще в 1942 году они обсуждали физическое состояние фюрера, и уже тогда Керстен высказывал мнение, что Гитлер нуждается в основательном лечении. Но в одном Гиммлер был прав: доктор начал вести себя слишком смело.