О друзьях-товарищах

Бронекатера уже толпились у бона, почти перегородив реку, а мы еще только подходили к дзоту. Он молчал. Уничтожен или затаился? Скорее всего, затаился: снаряды бронекатеров разметали землю, прикрывшую броневую плиту дзота; на ней ни трещинки.

До дзота оставалось метров двести, когда он хлестнул по нам из пулемета, и сразу всю палубу катера-тральщика усыпало битое стекло.

Мы огрызались как могли, но он бил по нам, бил…

Потом оборвался рокот нашего крупнокалиберного пулемета, который стоял на надстройке машинного отделения. Я оглянулся и увидел, что пулеметчик А. Степанов безжизненно висит на страхующих ремнях.

Не успел я и рта раскрыть — к пулемету встал матрос В. Серебряков.

А дзот хлещет по нам, хлещет. И мины, и снаряды рвутся вокруг.

Наконец мы проскочили дзот, казалось бы, самое время идти к бону, чтобы взорвать его, но как это сделаешь, если бронекатера не только перекрыли все подходы к нему, но еще и маневрируют, сбивая пристрелку вражеских батарей? Протаранят нас запросто или на береговую отмель выбросят.

И тогда, предварительно все же сделав несколько попыток пробиться к бону, я приказал всем катерам выйти из зоны вражеского огня.

Вышли, пристали к левому берегу где-то на середине между Здудичами и нашей прежней позицией.

Моментально к нам подошли санитарные катера, и мы бережно погрузили на них раненых. Сколько их было? Не помню. Но на том нашем катере-тральщике, на котором шел Гриденко, ранены были буквально все.

Однако я заметил, что все это не испугало, а только разозлило матросов. Поэтому сразу же приказал снова идти к бону.

Теперь два катера-тральщика пошли головными. Вот и проклятый дзот. Он, как и прежде, хлестнул по нам пулеметной очередью. Но теперь бронекатера все это видели и немедленно ударили по нему из пушек. И после первых же снарядов захлебнулся вражеский пулемет. Мы проскользнули к первому бону почти без потерь.

Опять вокруг нас забесновались разрывы вражеских мин и снарядов, опять их осколки впивались в наши борта, дырявили рубки. Но мы подошли к бону вплотную. И вот матрос Серебряков скользнул с катера в реку, осторожно снял с бона первую противотанковую мину…

До полного разминирования бона было еще далеко, когда я заметил кровь на плече Серебрякова и крикнул, чтобы он вернулся на катер. Он не захотел услышать меня и довел опасную работу до конца.

Между прочим, родоначальником этого «не слышу вас» был мой командир отряда катеров-тральщиков старший лейтенант Хименко. Это он, находясь на боевом тралении, умудрился утопить трал и до тех пор, пока не достал его, неизменно на все мои вопросы о сроках окончания работы отвечал: «Что? Что? Вот, черт, опять связи нет!»

Только мы разорвали вражеский бон, только чуть посторонились, мимо нас пронеслись катера с десантом, а еще немного погодя «ура» зазвучало и восточнее, и западнее Здудичей: пехота с фронта, наши десантники — с запада одновременно начали наступление.

Около трех часов боевые действия развивались благополучно для нас, и вдруг радист доложил, что меня к рации вызывают десантники. Конечно, сразу же схватил наушники.

Писк морзянки, вопли немецких наблюдателей и корректировщиков заполняли эфир, делали его, казалось, осязаемым. В этом гаме еле разыскал голос, зовущий меня, спросил, в чем дело.

— Фашисты отходят прямо на нас. Их так много, что мы окружены.

И сразу вспомнился Ленинградский фронт, вспомнились слова Куликова: «Не они нас окружили, а мы заняли круговую оборону».

Чем мы могли помочь десантникам? Единственное — высадить еще один десант. Но где взять людей? Снять матросов с катеров я не мог: там их оставалось только-только.

Я уже собрал всех писарей и баталеров, когда явился армейский старший лейтенант и доложил, что с батальоном прибыл в мое распоряжение.

Силами этого батальона, чуть пополненного опять же моими матросами, мы и поспешили на помощь десантникам. И пробились к ним. Первый, кого я увидел, был Саша Копысов. Похудевший за эти несколько часов, с окровавленной повязкой на лбу, он доложил, что от всего взвода осталось лишь семь человек, но они готовы идти туда, куда нужно.

И тут я вспомнил, что этим взводом командовал младший лейтенант П. Конечно, спросил, где он.

— Там, — пренебрежительно мотнул Саша головой в сторону кустов.

Рука мертвого П. сжимала пистолет. Застрелился?!

Это было так невероятно, что я какое-то время просто не мог поверить своим глазам. А потом вдруг почувствовал, что нет во мне обычного в таких случаях почтения к мертвому. Еще не понял, почему это случилось, кто-то сзади прошипел:

— Пустышка!

Оглянулся и встретился глазами со старшим матросом Н. Юшковым. Тот спокойно выдержал мой взгляд.

Я чувствовал, что было что-то справедливое в том слове, которое он сказал. Но бой еще продолжался, разговаривать было некогда, и, приняв на борт то, что осталось от десанта, мы вновь полным ходом пошли вверх по Березине.

Во время этого перехода я и узнал, что отступавшие фашисты отсекли взвод П. от главных сил десанта, обтекали его со всех сторон, казалось — вот-вот раздавят своей массой. Вот тогда, испугавшись возможного пленения, и застрелился П.

Тут же я и спросил у Юшкова, почему он сказал то слово.

— А как его иначе назовешь? — пожал плечами Юшков. — Что фашисту прежде всего надо? Убить нас. Всех или как можно больше. Значит, наша задача — обязательно выжить. А этот…

В душе я был согласен с Юшковым, но все же подумал: «Тоже мне, философ нашелся! Посмотрим, если тебя прижмет, что запоешь!»

Было это на рассвете 26 июня. А еще часа через два или чуть побольше мы вступили в бой на подходах к Паричам, где по мосту сплошным потоком шли немецкие войска, еще не потерявшие надежды оторваться от преследования.

Катера-тральщики со своими крупнокалиберными пулеметами, конечно, не могли долго вести бой с танками, врытыми в землю по самую башню; поэтому мы сразу же отошли, уступив фарватер бронекатерам Пескова.

С этого момента и началось: отряд за отрядом мы посылали в бой, чтобы одни катера сковывали боем вражеские танки и штурмовые орудия, а другие всячески препятствовали переправе врага на правый берег Березины. Тяжело, невероятно тяжело нам было в этом бою. И прежде всего потому, что 193-я и 96-я стрелковые дивизии, которым предписывалось идти берегом Березины, вынуждены были отклониться от намеченного маршрута.

Была нами предпринята и попытка захвата моста, но она закончилась неудачей: слишком малочислен был наш десант, слишком много вражеских солдат рвалось на правый берег.

Однако десант все же помог нам, так как усилил и без того основательную панику, царившую в фашистских войсках, и самое главное — десантники обнаружили и перерезали провода, которые шли к зарядам взрывчатки, укрепленным на сваях моста.

Правда, когда мы с помощью армейской артиллерия и авиации сбили вражескую танковую засаду в районе Бельчо и главными силами своими (а не каким-то одним отрядом) вышли к мосту, фашисты все-таки взорвали его, но только один пролет.

Паричи, когда мы вошли в них, горели во многих местах. Пожары тушила наша пехота, которая все же умудрилась опередить нас.

Не успели мы осмотреться, только и радости — нашли чурку для газогенераторных катеров-тральщиков, — получили приказ: «Вперед!»

По реке, отражавшей на своей поверхности зарева многих пожаров, мы подошли к мосту, разминировали его, очистили от бревен фарватер и ушли в непроглядную ночь, чтобы найти бегущего врага.

Ни огонька, ни вскрика человеческого. Будто вообще одни мы на этой реке.

Но враг где-то здесь. Может быть, именно в эту минуту он и берет на прицел меня?

И вдруг Губанов наклоняется ко мне и шепчет:

— Там (показывает глазами на мысочек, к которому мы приближаемся) вроде мелькнул кто-то.

— Дай ракету!

В ее мертвенно-белом свете мы увидели человек двадцать в гражданском; ракета осветила их в тот момент, когда они намеревались скрыться в зарослях кустов.