О друзьях-товарищах

из района озера Ильмень перешли в наступление войска 2-го Прибалтийского фронта;

28 марта войска 2-го Украинского фронта вошли в Румынию!

Наконец, в апреле начались активные действия Советской Армии в районе Крыма и Одессы.

10 апреля была освобождена Одесса!

9 мая — Севастополь!

Согласитесь, что, когда кругом творилось такое, даже самая серьезная боевая подготовка не могла удовлетворить нормального человека. А если добавить, что наши матросы к этому времени служили уже по седьмому и даже восьмому году, то и вовсе станет ясно, каково было их настроение. И сколько ты ни внушай матросу, что мы тоже не бездельничаем, что командование не забыло о нас, он смотрит на тебя исподлобья и одно твердит:

— А чем я хуже товарищей? Почему им можно врага лущить, а мне нельзя?

Еще спасибо командованию флотилии, что оно хоть один наш отряд, но держало на тралении. Однако и это было сравнительно малой радостью: ведь пока на Днепре и его притоках мы ни одной мины не обнаружили.

Правда (кажется, в конце мая), в наши сердца вкралась надежда на перемены к лучшему, но…

Тогда телефонограммой мне с четырьмя катерами-тральщиками (но без тралов) приказали к стольким-то часам прибыть в Киев и пришвартоваться рядом с пароходом «Полина Осипенко»; особо подчеркивалось — «с полным боекомплектом».

В Киеве и узнали, что на «Полине Осипенко» делегация республики пойдет в Канев на могилу Тараса Шевченко, а мы — конвой парохода и несем полную ответственность, если он подорвется на мине или будет уничтожен ударом с воздуха.

Конечно, задание было почетным, красноречивее всяких слов говорило о том доверии, которым мы пользовались, но все равно это было вовсе не то, что в бой идти.

Весь поход мы провели образцово, по окончании его получили благодарность, и о нем сейчас, возможно, не стоило бы даже упоминать, если бы тогда не случилось вот этого эпизода, показывающего, насколько мы были находчивы, смелы и, я бы сказал, даже нахальны.

Еще на Волге, когда нам приходилось сопровождать караваны, мы одним или даже двумя катерами обычно швартовались к ним, чтобы сэкономить горючее и хоть чуть-чуть сберечь силы личного состава. Поэтому, едва Киев скрылся за кормой, два моих катера-тральщика подошли к пароходу, намеревались закрепить на его корме свои швартовы, но какой-то товарищ в гражданском немедленно появился там и тихо, но весомо сказал:

— По инструкции не положено.

Обидно стало — слов нет, чтобы высказать — как. Обидно за нелогичность, за какое-то половинчатое доверие нам. Действительно, мои люди стояли у крупнокалиберных пулеметов, держались мы от парохода всего метрах в сорока или пятидесяти, кажется, куда уж больше доверять? А вот к корме парохода подойти не смей!

А разве не сообща, не общими усилиями мы должны были обеспечивать безопасность парохода и его пассажиров?

Случай показать, что и мы кое-какой властью облечены, представился уже вечером этого же дня.

На нашем пути попался такой красивый участок берега, что пройти мимо было просто преступлением, и пароход, конечно, подвернул к нему. И немедленно главный старшина Третьяков сказал мне, многозначительно тараща глаза:

— А если в этом лесу бандиты есть?

Подсказку я схватил с лету, и, когда пароходу «Полина Осипенко» до берега оставалось метров пятьдесят, мой катер, предварительно подняв флаг, обозначавший, что «ваш курс ведет к опасности», и строча в небо из пулеметов, встал между пароходом и берегом.

Пароход, разумеется, спятился к середине Днепра. А еще немного погодя кто-то в гражданском олень вежливо попросил меня подойти к борту «Полины Осипенко» и спросил, чем вызваны и пальба в воздух, и маневр катера.

Я ответил, что согласно инструкции, полученной мной, мы несем ответственность за пароход и людей, находящихся на нем, несем во время всего перехода до Канева и обратно до Киева. А почему я запретил подходить к берегу здесь… Или не видите, какой дремучий лес? Пока не прочешу его от опушки до опушки, пока не выставлю оцепление, и речи быть не может о том, чтобы пароход пристал к берегу.

На пароходе было несколько кавалеров ордена Богдана Хмельницкого, похоже, недавних командиров партизанских соединений. Они в один голос стали убеждать меня, что в этом лесу нет ни одного бандюги. Однако я упорно стоял на своем, ссылаясь на инструкцию.

Тут к товарищу, который первым начал переговоры со мной, подошел второй и прошептал что-то. Тот невозмутимо выслушал его, потом спросил, глядя мне в глаза:

— Или у нас с вами не одна задача?

— Вы решаете ее на пароходе, а я на реке и на берегу.

В ответ этот товарищ так добродушно рассмеялся, что я смутился, почувствовал себя мальчишкой, которого уличили в шалости, и с радостью и благодарностью пожал руку, протянутую мне: ведь этот товарищ, если судить по власти, которой он был наделен, мог запросто и другим способом заставить меня сделать то, что было нужно ему; я это понимал прекрасно и с самого начала нашей затеи.

Больше никто не запрещал нам швартоваться к пароходу.

Вернулись в Киев — прежние заботы вновь обрушились на меня. Чего мы с Гриденко только не придумывали, чтобы делом загрузить личный состав побольше! Кроме траления и боевой подготовки, матросы у нас баню отгрохали такую, что штабные специалисты из Киева приезжали попариться, и спортивную площадку, где стали проводить самые различные соревнования, и на субботники в Киев мы их возили, на расчистку Крещатика. Но все равно часть матросов (особенно черноморцы) просились у нас на фронт, а другие, как выразился наш доморощенный остряк, «явно потянулись к кратковременному семейному очагу».

И масла в огонь неожиданно подлил солдат, который после госпиталя прибыл домой на побывку. Встретившись с матросами, он только и сказал:

— Здорово, курощупы!

Так сказал фронтовик, и поэтому матросы смолчали, проглотили обиду. Но боль оскорбления была настолько сильна, что слово «курощуп» еще долго у нас было самым страшным цензурным ругательством.

Борьба с теми и другими настроениями была в самом разгаре, когда пришел приказ лаконичный и ясный: дивизиону завтра на рассвете, оставив базу и штаб здесь, под Киевом, следовать на реку Березину, где явиться к начальнику штаба флотилии капитану 2-го ранга К. М. Балакиреву.

Что особенно понравилось и насторожило — в приказе не было ни слова о том, для какой цели мы перебазируемся на Березину. Да и офицер штаба, вручивший мне приказ, вдруг сказал, что переход мы должны произвести скрытно.

Чтобы рассеять последние, сомнения, я прикинулся простачком и спросил:

— Маскироваться во время стоянок?

— И на переходе тоже, — ответил тот.

Точно в указанное время, взяв с собой продовольствия строго по норме и недели на две, а боезапаса — сколько могли принять, дивизион снялся со швартовых и, вытянувшись в кильватерную колонну, пошел вверх по Днепру.

Шли днем и ночью. Но стоило сигнальщикам доложить, что слышен шум моторов немецкого самолета, весь дивизион моментально притыкался к берегу, будто и не торопились мы вовсе, или по сигналу «Все вдруг!» разворачивался на обратный курс и самым малым ходом, на какой мы только были способны, полз вниз по течению.

А как еще мы могли замаскировать свое движение к фронту?

19 или 20 июня мы прибыли к месту назначения, и я поспешил к капитану 2-го ранга Балакиреву. Он и вручил мне приказ, в котором говорилось, что с 21 июня наш дивизион должен стоять впереди бронекатеров Пескова и прикрывать их от плавающих мин (стояли они на огневой позиции в районе деревни Стужки).

Помнится, я удивился, почему дивизион Пескова оказался здесь, когда еще недавно стоял на Припяти. Балакирев пояснил, что командование фронта обязало флотилию артиллерийским огнем и высадкой тактических десантов способствовать наступлению вдоль Березины 105-го (правый берег) и 53-го стрелковых корпусов. Чтобы успешнее решить эту ответственную задачу, командование Днепровской флотилии и перебросило на Березину самую боеспособную бригаду, усилив ее моим дивизионом.