Пока бьется сердце

— Тяжело ранен майор Гордиенко, — сообщает он, не поднимая глаз…

Атаки на полк Бойченкова ослабевают. Враг поспешно отходит.

Уже вечереет, и мы удивлены, что не заметили, как пролетел день. Никто не чувствует ни усталости, ни голода: нервы натянуты до предела.

К штабу полка приносят на носилках майора Гордиенко. Он ранен в грудь большим осколком снаряда. В числе других бойцов, принесших раненого замполита, вижу солдата из Тернопольщины Ивана Гнатюка. Бойченков отдает приказание немедленно перевезти раненого в медсанбат.

Гордиенко открыл глаза, увидел командира полка, позвал к себе.

— Сними у меня орден и передай вот ему, Ивану Гнатюку, — еле слышно проговорил замполит. — Оформи все как положено. Он меня от плена спас, живьем хотели взять… Гнатюк пятерых уложил, двоих — я…

Через несколько минут замполита Ивана Гордиенко не стало.

Воля умирающего священна. Подполковник Бойченков отвинтил орден Красной Звезды и передал его Ивану Гнатюку. Пожилой солдат дрожащими руками берет этот орден, целует его.

— Служу Советскому Союзу!

По щекам солдата катятся крупные слезы.

Макс Винтер в своем городе

Вступаем в Германию. Наши передовые части, поддержанные танками и артиллерией, опрокидывают заслоны врага, но не дробят своих сил, движутся по автомагистралям. Перед нами раскинулись чужие поля. Тут и там мелькают фермы, возносятся к небу шпили кирх. Поля лежат возделанными, пахнут перегноем. Часто встречаются искусственные озера и пруды.

Вот от колонны отделяется приземистый усатый сержант. Он ловко перепрыгивает через кювет, берет с распаханного поля горсть земли и снова возвращается в строй. В приземистом сержанте узнаю бойца, которому еще на Северо-Западном фронте, недалеко от Селигера, гадал на руке Григорий Розан.

Сержант растирает на ладони землю, пробует ее на язык, внимательно рассматривает.

— Чудная почва, вроде чернозема, только рыжая, будто болотной ржавчиной пропитана.

— Это каштановые почвы, — подсказывает кто-то в колонне. — Плодородная, хорошая почва.

— Да, землица вроде подходящая, — соглашается усач. — Зачем же они, сукины дети, кричали о жизненном пространстве, на чужое добро зуб точили?! Всего у них вдоволь — и земли, и рек, и озер, и леса. Живи только…

— Тебе, батя, надо было бы свои соображения еще до этой заварухи Гитлеру выложить, — смеется молоденький, смуглявый боец. — Может быть, не затеял бы тогда войну…

Сержант-усач с сердцем сплюнул.

— Ты не зубоскаль, — сердито произнес бывалый вояка. — Гитлеру твоему всю землю отдай, и все будет мало! Уж такая подлая натура…

Проходим небольшими городками. Эти городки словно вымерли — они безлюдны. Лишь на фронтонах домов, в окнах и на балконах полощутся белые флаги, простыни, скатерти или просто куски белой материи — символы покорности немецкого обывателя.

В полдень остановились в одном из таких городков, чтобы немного привести себя в порядок: сменить портянки, умыться, покушать, вздремнуть час-другой.

Дымятся походные кухни. В скверах и в городском парке бойцы располагаются на отдых. Брошена на молодую сочную траву видавшая виды шинель — и нет постели лучше. В дома не заходим. Зачем пугать немцев? Пусть они остаются наедине со своими думами и переживаниями, пусть смотрят из окон на людей в серых запыленных шинелях и делают для себя выводы.

Макс Винтер взволнован. Он подбегает к подполковнику Бойченкову, на лице его — не то радость, не то тревога.

— Товарищ подполковник, это — мой город! Здесь родился. Разрешите увидеть семью.

— Да кто же тебе запрещает? Иди…

Немец обводит взглядом собравшихся возле него солдат.

— Хочу познакомить вас с женой и маленькой Эльзой. О, Эльза не узнает меня! Она была совсем глупышкой, когда я уходил на фронт…

Человек десять бойцов охотно соглашаются сопровождать Максима. Идем тихими узкими улочками. На окраине города Винтер останавливается возле двухэтажного дома.

— Здесь! — торжественно произносит бывший немецкий солдат и первым бросается в черный провал подъезда.

Поднимаемся по скрипучим ступеням деревянной лестницы. Вот и второй этаж. Макс Винтер осторожно трогает ручку двери, и дверь легко распахивается.

Квартира пуста. Из небольшой квадратной комнаты с рыжими, выцветшими обоями, покрытыми пылью и паутиной, на нас дунуло сыростью, запахом пыли и мышей. На полу разбросано какое-то тряпье, кучи бумаг, валяется сломанный детский стул. Круглый стол, придвинутый к стене, завален битой посудой.

Макс Винтер, бледный и притихший, обходит комнату, зачем-то трогает на столе посуду, поднимает с пола детский стул, долго смотрит на него. Потом оборачивается к нам, виновато улыбается.

— Может быть, переехали…

— Ты, Максим, поспрашивай, — советует Беркут. — Есть же здесь соседи…

— Надо спросить, — соглашается Макс, по-прежнему, виновато улыбаясь.

Стучим в соседнюю квартиру. Нам открывает сухопарый высокий старик в жилете на заячьем меху. Он удивленно смотрит на Винтера, потом бросается к нему и заключает Макса в объятия.

— Макс! Макс!.. Откуда ты, каким ветром прибило тебя?..

Старик тихо всхлипывает. Руки его дрожат. Мелко дрожит и седая голова.

— Макс! Макс!.. — поминутно повторяет старик.

Сосед Винтера приглашает нас в квартиру. Здесь мы узнаем о печальной участи семьи нашего Максима. Ее забрало гестапо в ту зиму, когда Винтер перешел к нам. О жене и дочери Винтера с тех пор ничего неизвестно. Смотрю на побледневшее лицо Винтера, и в памяти всплывает блиндаж Бойченкова, разговор немецкого солдата с Кармелицким, готовность Винтера пойти на жертвы во имя борьбы с фашизмом. Вот они и жертвы.

В квартиру Курта Вильде — так отрекомендовался нам сухопарый старик — набилось много немцев. Это дряхлые или с физическими изъянами люди, которых пощадила даже тотальная мобилизация. Были здесь и молодые немцы с угодливыми улыбочками. Они раболепно заглядывали нам в глаза и повторяли: «Гитлер капут!»

Возвращаемся назад. Нас провожают Курт Вильде и пожилые немцы.

Степан Беркут кладет руку на плечо Винтера:

— Не падай духом, Максим, — тихо говорит он. — Не надо отчаиваться. Может, еще сыщешь жену и дочку

Винтер печально улыбнулся.

— Они никого не щадят, даже детей…

В городском парке возле походных кухонь выстроились в очередь немецкие дети. Мальчики и девочки. Изможденные лица, тонкие ножки, под глазами нездоровая синева. Стоят с солдатскими котелками немецкого образца, с бидончиками, фаянсовыми мисками, эмалированными кастрюлями. Чинно подходят к поварам, протягивают котелки и произносят: «Гитлер капут!»

Повара ловко разливают в подставляемую посуду жирный солдатский борщ.

Детей окружают бойцы. Угощают сахаром, консервами…

Подполковник Бойченков, узнав, что Макс Винтер семью не нашел и что она увезена гестаповцами, долго молчал, хмурился, затягивался табачным дымом. Затем круто повернулся к Максу Винтеру.

— Я только что разговаривал с начальником политотдела дивизии. Он согласен с тем, чтобы вы, Макс, остались в своем городе. Ведь вы уже дома. Плохо, конечно, что нет семьи, но друзья везде найдутся. Теперь решайте сами, как вам поступать.

Глаза Макса вспыхнули.

— Мне жаль расставаться с вами, — заговорил он, заметно волнуясь. — Я полюбил русских товарищей, многое понял. Хотел с вами пройти путь до Берлина. Но мне надо сразу строить новую Германию.

— Именно новую Германию, Макс! — подчеркнул Бойченков. — Такую Германию, которая не принесет миру беды.

— Тяжеловато тебе будет, Максим, — вмешался в разговор Степан Беркут. — Всех сразу не перевоспитаешь…

— Зато воспитаем их! — ответил Винтер, указывая рукой на детей, выстроившихся у походных кухонь. — И друзья у меня найдутся. Вот они!

Стоявшие рядом с Максом немцы одобрительно закивали головами.

Прощаемся с Максом. Ему несут консервы, куски шпига, сахар. Кто-то дал пару белья, новые салюта.