Пока бьется сердце

Пока бьется сердце

Мы отступаем

Дороги Прибалтики забиты войсками и беженцами. Над землей висят густые плотные облака пыли. Ею покрыты кузова автомашин, стволы орудий, армейские двуколки, обмундирование и лица бойцов. На солнце можно смотреть, как через закопченное стекло, не щуря глаза. Ветра нет — душно.

Голоса людей, выкрики ездовых, рокот моторов, лязг гусениц, тарахтенье походных кухонь — все слилось в тысячеголосый, раскатистый гул, напоминающий шум весенней реки. Да и сам этот поток из людей и машин похож на бурную реку, нивесть откуда хлынувшую на спокойные и тихие поля Прибалтики, лежавшие до этого в сладкой июньской дреме.

Полуторка прыгает на рытвинах и выбоинах, скрипит кабиной, надрывисто и хрипло сигналит. В кузове — ребята нашей роты. В кабине — командир взвода техник-лейтенант Воробьев.

Наш милый обжора командир танка Николай Медведев верен себе. Этот низенький двадцатидвухлетний парень весело поглядывает по сторонам, будто все, что творится сейчас вокруг, его мало касается. Он единственный среди нас человек, который не унывает. Пальцами-коротышками не спеша развязывает вещмешок, извлекает оттуда аккуратно завернутый в пергамент кусок шпига, пачку галет, раскладывает все это на коленях и обводит нас взглядом.

— Закусим что ли?..

— Убери! — зло произносит башенный стрелок Борис Царин. Красивые карие глаза его немного печальны, тонкие губы плотно сжаты.

Медведев виновато и часто моргает жиденькими, белесыми ресницами.

— Зачем злишься? Не хочешь, так не бери. А подкрепиться следует, трое суток не ели. Умирать с голоду не собираюсь, мне воевать надо…

Он усердно жует. Под одубевшей на ветру и солнце кожей равномерно, как два маленьких жернова, ходят желваки. Николай по-прежнему смотрит озорно и весело, облупленный от загара нос-пуговка покраснел и похож сейчас на раннюю редиску.

В том, что Медведев не ел трое суток, нет ничего удивительного — такая доля досталась не только ему.

Три дня наша танковая дивизия вела бои недалеко от границ Восточной Пруссии. Дрались день и ночь. Некогда было даже прожевать сухую галету, освежить рот глотком воды, раскурить папиросу. Оглохшие от артиллерийской канонады, пропахшие насквозь порохом и бензином, обросшие до бровей колючей щетиной, танкисты не знали ни минуты отдыха.

Пылали немецкие и русские тапки, ветер разносил по земле едкую гарь и трупный запах. Люди умирали от ран, заживо сгорали в танках, а враг бросал в бой все новые и новые полки. В течение трех дней дивизия потеряла все машины.

В последнем бою загорелся и мой танк. Башенный стрелок был убит. Из горящей машины меня вынес механик-водитель Василий Блинов. Когда я очнулся, то увидел Василия. Он грозил кулаком, матерно ругался.

— Подождите, ублюдки! Не тех затронули! Передавим, как вшей! — кричал Блинов с перекошенным от злости лицом.

Рядом горел танк. Внутри его рвались снаряды.

Потом Блинов склонился надо мной, помог подняться, и мы ушли с поля боя в обнимку: Василий поддерживал меня, не давал упасть. Ноги мои предательски подкашивались в коленях, голова раскалывалась от адской боли, в ушах стоял сплошной шум. Так в первые дни войны я приобрел друга, который спас мне жизнь.

А ведь до этого я немного недолюбливал Блинова за его холодную сдержанность, внутреннюю замкнутость, скрытность. Мне все казалось, что этот невысокого роста, смуглолицый парень не очень-то ценит человеческую дружбу, принадлежит к тому сорту людей, которые предпочитают идти в жизни особняком, не полагаясь на помощь и участие других…

Войска отступают.

По обочинам шоссе понуро идут беженцы. Мужчины, женщины, старики, дети. За плечами — узлы с домашним скарбом. Некоторые везут свои пожитки на небольших тачках. Собрано все это наспех, в страшной торопливости, в том нервозном состоянии, когда трудно заставить себя судить здраво и расчетливо. На тачках часто видишь такие вещи, которые вряд ли пригодятся человеку, тронувшемуся с насиженного места в далекий и тяжелый путь.

Машина поравнялась с высоким сухопарым стариком. Он толкает тачку, на которой примостилась русоволосая девочка лет шести. Она испуганно оглядывается по сторонам, прижимает к груди небольшой узелок. Большие серые глаза ребенка застыли в недетской тревоге.

Сквозь гул и шум доносится голос девочки. Она что-то просит. Сухопарый старик останавливается, огромным красным носовым платком вытирает вспотевшее лицо, потом долго и натужно кашляет. Трясутся костлявые плечи, под рубашкой дрожит тощая грудь. Но вот старик откашлялся. Он роется в вещах, брошенных на тачку, находит большой термос, долго отвинчивает трясущимися руками крышку и протягивает термос девочке.

Василий Блинов соскакивает с машины, бежит к старику и девочке, на ходу развязывая вещевой мешок. Выкладывает на тачку мясные консервы, кусок шпига, пачки галет, сахар — весь неприкосновенный запас.

— Возьмите, пожалуйста! В дороге пригодится…

Старик ловит руки Блинова, силится что-то сказать, но, поперхнувшись на полуслове, начинает долго кашлять. Снова трясутся его худые плечи, ходуном ходит впалая грудь; в водянистых, выцветших глазах набухают слезы. Приступ кашля проходит.

— Спасибо, товарищ, — благодарит латыш.

Девочка молчит. Она даже не взглянула на подарки.

Василий Блинов бросается вдогонку полуторке, ловко прыгает в кузов.

Минуту-две едем молча. Лицо Василия Блинова задумчиво. Темно-серые глаза смотрят, не мигая, в одну точку.

— Вот она, война, — говорит Василий. — Идут люди, убегают от немцев, а успеют ли? Успеет ли уйти и этот старик с девочкой? Что будет с ними? И почему они одни? Где мать и отец девочки?

Никто не отзывается.

А войска и беженцы все идут на восток. Немилосердно жжет солнце. Где-то впереди заухали зенитные пушки, застрочили пулеметы. По колонне проносится команда: «Воздух!»

Низко над землей пролетают немецкие пикировщики. Бросаемся из машины, залегаем по обочине шоссе в густую, мягкую, нагретую солнцем пыль. Рядом с нами лежат беженцы.

По обеим сторонам дороги рвутся бомбы. Время от времени по спине пробегают взрывные волны. Они рвут гимнастерку, обжигают затылок и уши.

Отбомбившись, самолеты уходят на запад. Колонна снова трогается.

Возле небольшой речушки машины останавливаются надолго. Саперы чинят мост, на котором провалился и упал в реку танк «КВ». Он стоит сейчас по самую башню в воде. Ствол орудия погружен в воду, и кажется, что танк пьет и никак не напьется и что ему нет дела до суетни людей на мосту.

Теперь уже беженцы обгоняют машины. Этот пестрый поток тянется медленно, нет ему ни конца ни края, словно все города и местечки, села и фольварки Прибалтики вышли на дороги, чтобы испытать на себе неизведанные доселе муки и горе.

Поравнялась с нами и тачка старика. Девочка по-прежнему сидит неподвижно, безучастная ко всему. Старик приветливо улыбается Блинову, как старому знакомому, кивает головой.

Снова воздушный налет. Враг все более наглеет.

Немецкие истребители с тонким металлическим свистом проносятся над шоссе. На этот раз вражеские самолеты штурмуют колонну особенно ожесточенно и долго. Опять лежим в кювете. Рядом со мной и Царин. Он что-то кричит, куда-то указывает рукой. Вижу, как Царин опрометью бросается прочь от дороги, в поле, в сторону березовой рощицы.

Противно и стыдно лежать в придорожной пыли, лицом к земле. Представляю, как жалко выглядим мы, если посмотреть на нас с высоты. Пожалуй, враг смеется сейчас над нами, над нашим страхом. Эта мысль нестерпима.

Черт возьми, мы же солдаты! Нам положено стрелять, драться!

Вскакиваю, ищу глазами Блинова. Он тоже на ногах. Оба тупо смотрим на дорогу. Рядом с разбитой тачкой лежит знакомый старик. Голова его запрокинута, глаза открыты и неестественно расширены. Изо рта тонкой струйкой стекает на асфальт кровь. Девочка прижалась к груди деда и плачет. Тут же, на шоссе, валяется расколотый пополам термос. Молоко смешалось с человеческой кровью.