В те дни на Востоке

Таисья Алексеевна ненавидела эту жизнь. Какой дорогой для нее была Москва, где прошли детство и юность! Вспоминались вечера, на которых выступали Маяковский, Есенин. Большой театр, где пели Шаляпин, Собинов. До событий на КВЖД она получала письма от матери, а после все было отрезано. Но душа рвалась в Россию. Она Жила надеждой на встречу с советским консулом в Харбине. Только это было опасно, потому что японцы и молодчики Родзаевского следили за теми, кто обращался в консульство. Арестованных потом жестоко истязали.

Глава пятая

На окраине старого Харбина, на невысоком взгорье, приютился госпитальный городок. Еще в русско‑японскую войну в его белых каменных корпусах лечились раненые русские солдаты.

Лечился в то время и ротмистр Никифоров. Как‑то из окна палаты он увидел такую картину. На пустырь недалеко от госпиталя русские привели двух японцев со связанными руками. Офицер выстроил солдат в линию, вынул из ножен саблю и вскинул над головой. Солдаты подняли винтовки. В это время японцы повернулись в сторону Востока, сделали глубокий поклон и снова выпрямились, чтобы принять смерть. Офицер опустил саблю. Раздался залп. Расстрелянных тут же закопали.

Среди больных тогда говорили, что это были японские диверсанты, пойманные в районе Хайлара. Рассказывали даже, как это произошло. Однажды зимней ночью русские, охранявшие КВЖД, заметили в степи огонек костра. Они решили узнать, кто там. Когда подошли к костру, то увидели двух «китайцев», одетых в меховые халаты, мохнатые шапки, из‑под которых свешивались на спины длинные косы. Русские начали расспрашивать, что они здесь делают. Но «китайцы» что‑то непонятное бормотали. Тогда солдаты решили отвести их к офицеру. Те начали сопротивляться. Один из солдат схватил китайца за косу… и она легко оторвалась. То же самое случилось и со вторым. При обыске у них нашли взрывчатку. Диверсанты имели задание взорвать железнодорожный мост, чтобы помешать переброске русских войск под Мукден.

О расстрелянных скоро забыли, и, возможно, никто бы о них не вспомнил, если бы в Маньчжурию не пришли японцы. Спустя много лет они начали искать место погребения расстрелянных, их звали Оку и Искагава. Расспрашивали русских, китайцев, писали в газетах, обещая большое вознаграждение тому, кто укажет могилу самураев.

Слух об этом дошел до бывшего ротмистра Никифорова, жившего в Харбине. Он показал место расстрела и захоронения диверсантов. Японцы произвели раскопки и обнаружили два скелета. Никифорова вознаградили и пригласили работать в военную миссию. На могиле же соорудили высокий обелиск (чурэйто) из серого гранита.

Война с Китаем стоила японцам многих жертв. В Харбин доставляли урны с прахом погибших, и при большом стечении народа совершался обряд чурэйто. В этот день в магазинах не продавали спиртные напитки, не работали рестораны, кабарэ, прерывались занятия в русских и японских учебных заведениях.

В разведшколе на утренней поверке выступил капитан Судзуки.

– Сегодня у нас священный чурэйто… Недавно ниппонская армия понесла большую утрату – погиб славный самурай генерал Кимомото. Но мы не должны падать духом. У нас вырастает новый поколений…

В полдень над городом – завыл протяжный гудок. Люди с траурными флагами в колоннах потекли к Соборной площади. Они выстраивались у памятника борцов с Коминтерном. Были тут чернорубашечники Родзаевского, киовакаевцы в желтых кителях и брюках навыпуск, служащие бюро российских эмигрантов, учащиеся учебных заведений.

После минутного молчания под тягучие звуки оркестра колонны двинулись за город. Впереди шествовали японские бонзы в белых траурных халатах. За ними шли русские и японцы, понурив головы, как на похоронах. На взгорье, у обелиска, колонны построились в форме четырехугольника.

В первом ряду Померанцев увидел Родзаевского. «Вождь» стоял, как манекен, немного вывернув в локтях руки, опущенные по швам.

На площадку обелиска поднялись бонзы. Снова полилась писклявая мелодия. Один из бонз держал в руке шкатулку (урну с прахом), а двое других махали в сторону востока, словно помелом, белыми бумажными ленточками, как бы благословляя в рай души усопших. Потом бонза поставил урну на площадку, и ему подали другую. Церемония длилась долго. Была заставлена вся площадка. Наконец бонзы склонились в глубоком поклоне. Тотчас, как по команде, склонились и все стоящие у обелиска.

За соблюдением ритуала следили сотрудники военной жандармерии компейтай. Горе тому, кто замешкается и не отвесит поклон. Его вызовут в жандармерию, откуда он не вернется.

Но вот бонзы выпрямились и застыли на месте. Наступила минута молчания, которую русские называли «минутой скрытого стыда и гнева».

Когда дань погибшим была отдана, бонзы сошли с площадки. На их место поднялся глава русского отдела Кио‑Ва‑Кай, пожилой сухолицый японец.

– Солнце светит с Востока, – громко изрек он, показывая в сторону Японии. – Оно обходит мир, озаряя его светом и согревая теплом. Вот так и «сыны солнца» пройдут по земле, чтобы создать в мире новый порядок… Сегодня у нас Харбин, завтра – Чита, послезавтра – Москва. Мы водрузим свое знамя в пустынях Африки, где под сенью пальм рычат львы. Мы вытащим крокодила из Ганга у подножья Гиммалайских гор. Мы создадим себе монумент в Чикаго. И когда наша жизнь канет в вечность, будем бороться своими тенями. Хакко ити у![8]

Все повторили за ним:

– Хакко ити у!

– Хейка тенно, банзай!

Так скандировали милитаристские заповеди, как клятву погибшим.

Когда возвращались в город, Кутищев спросил Померанцева:

– Теперь узнал, что такое чурэйто?

– Ужас, – сплюнул Иван. – Блевать тянет!

– Поживешь, Ваня, не то еще узнаешь.

– А что, эти чурэйты у них во всех городах построены?

– Да, в каждом крупном. А в Токио, говорят, есть храм богини Аматерасу. Если прах погибшего поместят в храме, значит, вечная память…

Родзаевский встал рано. Жена еще нежилась в постели, а он выпивал наскоро согретый кофе и отправлялся на службу. Ради великого будущего «вождь» работал. Писал статьи для журнала «Нация», готовил секретные инструкции на русском языке на случай вступления японцев в СССР, читал лекции в спецшколе по общественным наукам, вещал по радио.

В это утро жена проснулась раньше обычного, когда Родзаевский стоял у зеркала и расчесывал рыжую бородку.

– Костик, все говорят, что ты смахиваешь на Николая Второго.

– В самом деле?

– Конечно! Твоя бородка – копия царской. Если у нас родится сын, мы назовем его Алексеем.

– А дочку – Марией, – подхватил Родзаевский.

Признаться, он давно уже подражал царю, под портретом которого сидел в кабинете фашистского клуба, хотя и был против наследственной власти.

– Ты веришь, что когда‑нибудь будем жить в России? – продолжала жена.

– Непременно, Никса! Я даже мечтаю въехать в родной Благовещенск на белом коне.

Никса потянулась, зевнула.

– Милый мой! Сколько уж лет ты мечтаешь, а Россия, как мираж, все отдаляется и отдаляется от нас. Когда же мы будем жить? Мне нужны деньги сегодня.

– Сколько?

– Ну‑у, хотя бы тысячу гоби.

– Таких денег у меня пока нет.

– Смешно. Вождь российского фашистского союза – нищий. Ха‑ха‑ха!

– Не могу же я расхищать партийную казну ради своих корыстных интересов!

– Другие могут, а ты не можешь. Живем на одном жаловании. Три месяца за квартиру не платим. В ателье не выкуплено платье, в магазине Чурина…

– Оставь эти разговоры! Сегодня у меня голова другим занята!

– Она у тебя всегда занята не тем, что для жизни нужно!

– Никса! – прикрикнул вождь. – Стыдись так говорить! Не забывай, что ради грядущего мы должны переносить все.

– Только ползать перед японцами я не буду!

«Нет, она становится невыносимой! Как я в ней ошибся!» – рассуждал он, шагая на службу.

Когда о его намерениях жениться на ней узнали друзья, то все в один голос твердили, что эта избалованная женщина для него, идейного борца, неподходящая пара. Но он не послушал их, тайно обвенчался с Неонилой или, как он звал ее, Никсой. Обвенчался, а вскоре покаялся. Ее интересовала только роскошная жизнь, а не его борьба во имя будущего. Денег, которые он получал, ей постоянно не хватало. Она делала бесконечные долги. Как дальше с ней поступать, он не знал. Будущее покажет. А пока надо было терпеть.