Залог мира. Далекий фронт

— Да, да, после чего весьма кстати будет сказать, что вам необходимо поделиться своим восторгом с друзьями.

— Нет, уйти я всегда успею. Я не собираюсь играть в этой пьесе и говорю с вами совершенно откровенно. Эти людишки — вовсе не артисты. Вы, очевидно, этого не знали. Когда-то они пробовали играть на сцене, но у них ничего не вышло.

— Ах, вот как, — тихо сказала Люба. — Ну, что ж! Очень жаль. А мне так хотелось!..

Эдит угадала мысль Любы и поспешно отошла от стола. Люба заметила её движение и поняла актрису. Значит, ничего не получится. Она взяла телефонную трубку.

Голос Соколова отозвался издалека, и Люба чуть не заплакала, услышав его.

— Поздравить? — говорила Люба в трубку. — Да, можешь поздравить. Эти господа выслушали, наговорили кучу комплиментов — и разошлись. Ставить пьесу? Да нет! Они для того и пришли сюда, чтобы сорвать нашу первую встречу. Приедешь за мной? Не надо, я доберусь сама.

На другом конце города Соколов повесил трубку, так и не дослушав, последних слов жены, и немедленно приказал подать машину. А Люба печально оглядела комнату, взглянула на рукопись и вышла.

По коридору прозвучали её торопливые шаги, потом всё стихло.

Эдит Гартман подошла к столу и взяла оставленную Любой пьесу. Она задумчиво перелистывала страницы. Снова послышался ей плеск морской волны, снова образ женщины-комиссара встал перед её глазами. Эдит даже не заметила, как отворилась дверь. Неожиданно перед ней оказался высокий человек с приветливым, странно знакомым лицом.

— Извините, — сказал вошедший. — Здесь где-то должны были собраться актёры…

— Мне кажется, я вас знаю, — неуверенно произнесла Эдит.

— Конечно, знаешь, Эдит, я же Макс Дальгов.

Эдит кинулась к нему:

— Боже мой, Макс! Вот хорошо! Ведь я же знала, что ты здесь! Я в газете читала… Откуда ты приехал? Из Америки?

— Нет, Эдит, совсем из другой страны.

— Я только слышала, что ты бежал из Дорнау, чтобы воевать в Испании.

— Правильно, Эдит. У нас там была дружная бригада. А потом пришлось опять бежать. Долго добирался я до Москеы, а когда добрался, снова началась война. Теперь вот вернулся домой.

— Ты долго жил в Москве?

— С тридцать восьмого до сорок первого, потом был переводчиком на фронте.

— Послушай, Макс, скажи, там действительно всё так, как рассказывают?

— Не знаю, что тебе рассказывали, но я влюблён и в эту страну и в этот народ.

— Ты очень изменился, Макс.

— Это — не то слово, Эдит, — рассмеялся Дальгов. — Я не изменился, я многое узнал и увидел. Расскажи лучше как тебе живётся?

— Как всем немцам.

— Немцы живут по-разному, Эдит.

— Ты прав, Макс, — сказала она, подумав. — Раньше мне казалось, будто все немцы одинаковы, а сейчас я вижу, что это не так. Одни получили землю и теперь совсем по-иному смотрят на события, другие больше всего боятся за свои заводы и фабрики и совсем не рады, а, наоборот, мечтают убежать на запад, только жаль добро бросать. Но удивительнее всего то, что вот, казалось бы, страна побеждена, оккупирована, а нищих и безработных не стало. Я даже не понимаю, как это получилось. Живётся нам, конечно, трудно — карточки, всего в обрез, — а голодных нет…

Макс Дальгов очень внимательно посмотрел на Эдит: актриса никогда раньше не интересовалась общественной жизнью, но вот заметила же такие перемены! Пожалуй, далеко ещё не все немцы смотрят на вещи так, как она, и уж совсем немногие могут по-настоящему оценить происшедшее.

Эдит неожиданно изменила тему разговора:

— Ты бывал в московских театрах, Макс?

— Конечно.

— Ты играл там?

— Немного, в кино. На сцене не мог. По-русски я говорю с акцентом и никак не могу от него избавиться. Но об этом потом. Я пришёл слушать пьесу.

— Пьеса уже прочитана, можешь посмотреть её, вот она лежит. Ты знаешь эту пьесу?

Макс Дальгов взял со стола рукопись.

— Да, знаю.

— Ты видел её на сцене?

— Да.

— Послушай, Макс, пожалуй, это странно: женщина руководит матросами?

— Мне это не показалось странным.

— На меня пьеса произвела удивительное впечатление. Сначала как будто ничего особенного, а потом она проникает всё глубже в сознание — и не думать о ней уже невозможно.

— Хорошо, что ты её почувствовала. В Москве я видел не одну такую пьесу. И ещё я понял в Советском Союзе, как почётно быть артистом. Ты бы видела, с какой радостью встречали актёров, когда они приезжали к нам на фронт, на передовую!..

Эдит смотрела на Дальгова, будто не слыша его слов.

— Скажи, Макс, ну а в действительности могла быть на корабле женщина-комиссар или это только эффектная выдумка автора?

— Нет, это правда, — сказал он. — Были женщины-комиссары и во флоте, хотя в армии их было больше. А знаешь, Эдит, актёр там может стать даже членом правительства.

— Что же тут удивительного? Если женщина может быть комиссаром!.. Скажи, Макс, почему всё-таки матросы подчиняются этой женщине? В чём её сила?

— Они не женщину слушаются, Эдит. Она для них представитель партии. Вот в чём её сила.

— Да, пожалуй…

Макс заглянул ей в глаза и спросил:

— Ты хочешь её сыграть?

— Нет!

— Да ведь ты только и мечтаешь о роли комиссара!

— Если бы я могла её сыграть, это было бы самым большим счастьем в моей жизни. Сегодня, слушая пьесу, я поставила себя на место этой женщины, и у меня будто крылья за плечами выросли. Я вдруг почувствовала себя настоящим человеком…

— Такое же чувство было у меня, когда я попал в Москву и кто-то впервые назвал меня «товарищ».

— А тут ещё такая история…

— Какая история?

Эдит рассказала о той отвратительной сцене, которая разыгралась здесь полчаса назад.

— Я уверена, что всё это было подстроено заранее, — закончила она свой рассказ.

Дальгов даже руками всплеснул:

— Господи, как обидно, что я опоздал! А почему же ты молчала, Эдит?

Вопрос застал актрису врасплох. Ей и в голову не приходило, что она могла вмешаться. Эдит даже покраснела от неожиданности. Ведь были все основания и её заподозрить в сговоре с этими негодяями.

— Я здесь посторонний человек, Макс. Я держусь нейтралитета.

— Что ж, нейтралитет — удобная позиция в трудные времена. Всегда можно примкнуть к любому лагерю.

Эдит не сказала ни слова. Дальгов не следил за выражением её лица. Он хотел понять, почему сегодня явились сюда именно эти трое. Здесь явно что-то таится… Здесь дело нечисто… Дальгов решил завтра же разобраться в этом подозрительном происшествии.

— А что ты сейчас делаешь, Эдит?

Актриса старалась прикрыть своё смущение несколько нарочитой непринуждённостью.

— Пою песенки в ресторане мамаши Линде.

— В такое время? Это не для тебя, Эдит!

— Ты что, сговорился с капитаном Соколовым? Сейчас скажешь: немецкий народ строит демократическую Германию, а Эдит Гартман поёт под чечётку?! Он уже это говорил мне.

— Могу повторить и я.

— Можешь не повторять.

Они помолчали. Затем, уже совсем другим тоном, Эдит внезапно спросила:

— Скажи, Макс, а что эти матросы действительно, не колеблясь, могли отдать жизнь за своего комиссара?

Макс Дальгов перестал улыбаться.

— Послушай, Эдит, — серьёзно сказал он. — Ты уже не вольна отказаться от этой роли. Ты теперь от неё не избавишься. Ты перестанешь спать по ночам, всё тебе будет видеться море, чудиться плеск волн и слышаться голос вахтенного матроса… И всякий раз, как только ты представишь себя в роли комиссара, у тебя снова будут вырастать за плечами крылья. И тебе будет так хорошо, что ни забыть, ни отвернуться от этого образа ты уже не сможешь…

— Неправда! — крикнула Эдит. — Неправда! Я скоро уезжаю отсюда, меня уже пригласили в Голливуд!

— Всё возможно, — спокойно ответил Макс, — всё возможно. А только, где бы ты ни была, в Голливуде или здесь, в Дорнау, у тебя всегда будет сжиматься сердце при воспоминании об этой несыгранной роли. Я хорошо знаю тебя, Эдит. Ты можешь уехать из Дорнау, убежать от друзей, но убежать от самой себя — нет, вряд ли…