Девичья команда. Невыдуманные рассказы

Хозяин слушал, спокойно попыхивая трубкой. То ли он плохо ее понимал, то ли был таким уж невозмутимым.

— Значит, не трогать и близко не подходить, — повторила Аня и особенно выразительно посмотрела на детей. — Иначе от всех будет мокрое место.

Впрочем, последние слова хозяева-эстонцы могли и не понять.

— Убьет всех насмерть, — добавила Аня.

Хозяин был все так же невозмутим. Покуривал и кивал головой. Он взволновался, когда Аня вернулась с командиром отделения и лейтенантом Петровым.

Егор Сергеевич несколько раз обошел бомбу. Случай был простой и совершенно ясный. Беспокоило только, что бомба лежит так близко от дома.

— Ну, делать нечего, — вздохнул он, — подрывать надо, только дом пострадает. Бомбу двигать нельзя, а дом тоже не сдвинешь.

— Мы примем все меры, — сказал Петров хозяину. — А вы снимите двери и окна, вынесите вещи, уведите со двора скотину и кур. И сами уходите. Завтра утром будем подрывать. Успеете все сделать к завтрашнему утру?

Хозяин перестал курить, лицо его сделалось испуганным. Женщина заплакала, и, глядя на нее, стали плакать дети. Хозяин заговорил быстро, от волнения путая русские и эстонские слова. Он — бедный крестьянин, у него семья, офицер же видит. Куда они денутся? Теперь уж и до зимы недолго.

— Сделаем все, что можем, но взрывать надо, — снова объяснял Петров. — Дом все же не голова, а сколько людей погибает каждый день? Почините дом.

У него самого было тяжело на сердце, но что он мог сделать?

— Значит, к завтрашнему утру, — повторил он и пошел прочь. Через час надо было поспеть в штаб на занятия офицерского состава, а до штаба предстояло отшагать порядочно.

Егор Сергеевич вернулся к домику на следующий день сразу после завтрака, которым Минеров кормили очень рано, чтобы они не теряли светлое время суток. Подорвать стокилограммовую бомбу было нехитрым делом, с этим вполне бы справился и командир отделения, опытный взрывник, но Петрова растревожил вчерашний разговор с крестьянином, хотелось еще раз посмотреть самому, все сделать, чтобы взрыв принес меньше вреда.

Он подошел к домику с отделением бойцов и сразу рассердился. Все выглядело здесь как вчера. По двору гуляла наседка с цыплятами, в окнах поблескивали стекла, одно окно было открыто настежь, и сквозь него Петров увидел хозяйку, неторопливо носившую по комнате какие-то вещи. Судя по ее движениям, она их не собирала, а скорее расставляла. В палисаднике играли дети.

Хозяин с трубкой в зубах вышел навстречу минерам.

— Вы что, шутки с нами шутить вздумали? — накинулся на него Егор Сергеевич. — У нас лишнего времени нет.

Он повернулся в сторону, где лежала бомба, и замер, не увидев поставленного флажка. Быстро шагнул туда, посмотрел внимательно. Что за черт, бомбы не было!

— Да вы в своем уме? — разозлился уже не на шутку Петров. — Кто вам разрешил трогать бомбу, куда вы ее дели?

— Я не трогал, — заговорил хозяин, — я ничего не знаю. Вечером собирали вещи, ночью только и поспали часок. Встал пораньше, чтобы все приготовить, и вдруг увидел, что бомбы нет. И ничего об этом не знаю.

— Немедленно покажите, где бомба, иначе я вызову милицию, — она уже есть в районе. Нашли с чем шутить, с бомбой!

Но хозяин упорно твердил, что он ничего не знает, ничего не может сказать.

— Я таких оправданий и слушать не хочу!

И тут, решительно одернув свою гимнастерку, к Петрову подошла Аня Родионова.

— Разрешите, товарищ лейтенант! Он правда ни при чем. Это мы… Мы унесли бомбу.

— Да ты что?

— Это мы, — повторила Аня, и голос ее дрогнул. — Спрашивайте с нас. Очень жалко стало людей. Столько горя везде, такое разорение, а тут мы своими руками их без дома оставим. Унесли мы бомбу.

— То есть как унесли?

— Ночью, когда все спали. Взяли санитарные носилки, положили на них того «поросенка» и осторожненько унесли. Мы ведь привычные, знаем, как надо. Она недалеко тут, в овражке. Хорошее место, там спокойно и подорвем. Вы поглядите сами.

Девушки стояли потупившись, готовые принять бурю, которая должна была сейчас разразиться.

— Ну, знаете… — Егор Сергеевич вспомнил вчерашние занятия в штабе. Там выступал комбат, говорил о том, как много сейчас у минеров работы и как надо при этом неукоснительно выполнять все правила, особенно касающиеся безопасности. Люди к опасности привыкли, но это имеет и свою отрицательную сторону, иногда они склонны идти на излишний риск, а минер слишком дорого платит за небрежность и ошибку, чтобы это можно было хоть в какой-то мере допускать. «Удвойте требовательность в соблюдении всех правил работы», — настаивал командир.

Егор Сергеевич подумал о том, как примут его доклад о происшествии с бомбой. Ничего приятного ждать не приходилось, а докладывать надо было сегодня же, немедля. Это же нешуточное происшествие!

Он посмотрел на эстонца, стоявшего перед ним со своей трубкой, на ребят, копошившихся в палисадничке, на курицу, шествовавшую с цыплятами по двору, и, странное дело, у него вдруг полегчало на сердце.

— Пошли посмотрим, где ваша бомба, и будем взрывать, — проговорил он, не глядя на притихших девушек.

ПИСЬМО

Это письмо не о войне.

Что может писать о ней юноша, родившийся, когда уже давно окончились последние бои?

Сын с гордостью и болью пишет о матери, ушедшей из жизни. Он пишет о ней, как о человеке удивительной душевной силы, большого сердца, ясного ума. Этот образ будет стоять перед ним всегда, будет вести его по жизни, не давая сбиться, не позволяя искать окольных, легких путей. Читая строки письма, проникнутые истинным и глубоким сыновним чувством, понимаешь, что в главном, существенном он ничего не преувеличил.

Иногда сын вспоминает большое, иногда то, что запомнится только ребенку, но ведь сердце человека порой раскрывается в малом, как и в самом большом.

«Мать меня любила очень сильно. Каждый, кто помнит свою мать, тоже может сказать, что был любим ею. Это верно, только у моей матери любовь была особенная. Сейчас, когда мне 21 год, я понимаю, что это была умная любовь, руководствовавшаяся одним желанием — вырастить из меня Человека».

Он вспоминает несчастный случай, происшедший с ним, тогда пятнадцатилетним мальчиком, в школе. Он получил ожоги лица и рук. Боль была жгучей, непереносимой, а еще больше испуг и обида. Никто не мог его успокоить, унять его слезы — ни учителя, ни директор школы, ни врачи «Скорой помощи», делавшие перевязку. Мальчик ждал маму, ждал ее ласкового слова и утешения. И мама прибежала. Она была бледная, рот так сжат, что губы стали почти не видны. Но сын все это заметил лишь потом, а сразу он увидел ее строгий укоризненный взгляд: «Как тебе не стыдно реветь. В жизни не такое может случиться, но ты человек, ты мужчина». Мальчик прочитал это в ее глазах и сразу перестал плакать.

На пути в больницу он не издал ни стона, хотя боль не стихала. Он держал себя в руках. Этого требовала мама, и она была с ним! Она была с ним все время, не спала, когда он не мог заснуть, боль, которую он испытывал, терзала ее сердце, но сын не услышал от нее жалостливых слов. Она только изредка легким движением поглаживала его руку, и это прикосновение тоже говорило: «Держись!» Твердость матери делала сына мужественнее и сильнее.

А потом, через годы, сын увидел мать, мучимую тяжким неизлечимым недугом. Ее дни были уже сочтены.

Отец и сын знали об этом и всячески скрывали от нее, а она тоже знала и тоже скрывала, чтобы не тревожить, не огорчать их. Она ничем не выдавала страданий. Сын видел ее всегда приветливой и спокойной.

Она не давала болезни свалить себя почти до последнего дня. Ей не хотелось, чтобы близкие видели ее в тяжелой обстановке больничной палаты, предпочитала встречаться с ними в комнате отдыха, часто садилась за рояль и долго играла. Или усаживала за рояль сына. Большинство больных были мужчины, и не так тяжело хворавшие, как она, и все же именно эта женщина их ободряла, заставляла улыбаться, забывать свои несчастья.