Стеклодув

Ударило резко и тупо, словно лопнул огромный пузырь. Звук пролетел по колонне, шибанул боевую машину, и глаз Суздальцева содрогнулся в бойнице. Одолевая мгновенную слепоту, он видел, как над танком поднимается сонная копоть.

– «Второй»! Доложить обстановку на путях продвижения. Вас понял, подрыв катка. Отставить смену катка. Вперед!

Танк качнулся, пошел, развевая над башней вялый шлейф дыма, – дух взорвавшейся мины. Остановившаяся, было, колонна пошла, застрекотала гусеницами, втискиваясь в улицу. Снова взрыв и удар. Еще одна мина, вживленная в пыль, рванула под тяжелым катком, сдирая его с оси. Над колонной вдоль улицы метнулась огненная комета, ударила в землю, стала подпрыгивать и рванула бенгальской вспышкой, никого не задев. И со всех сторон трескуче, густо, из бойниц, слуховых окон, из незаметных отверстий заработали автоматы, и колонна в ответ рявкала, обгладывала вершины стен, дырявила дома, дробя пулеметами утлые строения.

– «Второй», обрабатывать огневые точки! Вперед, только вперед!

Колонна разделилась, две роты ушли в город, пробивая проходы пушками. Три боевые машины, в которых находился Суздальцев, въехали в ворота каменного равелина.

Спрыгнув с брони, заметив где-то сзади Пятакова и Коня, Суздальцев оказался среди высоких каменных стен, наполненных тенью и холодом. И только высокая круглая башня солнечно и сухо желтела. Через стены перелетали треск и уханье, доносились нестройные гулы. У входа, пушкой к воротам, стоял танк. Штабной транспортер ощетинился штырями антенн, из люка доносились бульканья рации и сиплые позывные. Метнулся к башне телефонист с мотком провода и исчез в проеме. Разворачивался полевой лазарет, брезентовые палатки, в которые санинструкторы вносили операционный стол. Суздальцев озирал тенистый прохладный объем крепости, ограниченный камнем стен, над которыми сиял синий многоугольник неба. В лазури с мелким стрекотом шел вертолет, скрываясь за башней. Город угрюмо гудел, ахал, словно его перетряхивали, били палкой, как перину.

Из боевой машины доносилось:

– «Сварка»! «Сварка»! Я – «Лопата»! Докладываю, заняли рубеж! Заняли рубеж! Потери – один убитый! Повторяю – один убитый!

Суздальцев пережил мгновенную остановку жизни. Остекленевший в лазури взгляд, желтая башня, вертолет, поблескивая винтами, делает боевой разворот. Он прожил в этом остановившемся времени несколько черно-белых секунд, отпуская вертолет за выступ башни.

На вершине башни был развернут дивизионный командный пункт. Туда поднимались штабисты. Оттуда сбегали офицеры, запрыгивая в штабной транспортер. Суздальцев, пропустив вперед группу офицеров дивизии, шагнул вслед за ними на башню.

Он прошел галерею с полукруглыми сводами. Поднялся на несколько ступенек. Свернул в другую галерею, вытесанную в каменной толще. И испытал внезапную тревогу. За поворотом кто-то присутствовал. Не часовой, не наблюдатель, а кто-то безмолвный, мощный, огромный, давивший сквозь каменную кладку, поджидавший Суздальцева. Он вдруг испытал страх, беспричинный, реликтовый, идущий из глубины костей, из тончайших капилляров, уходящих своими корешками в предшествующие жизни, где этот страх был уже явлен его предтечам. Одолел тупую тяжесть в ногах, шагнул в галерею. И навстречу полыхнул свет. Он был огромен, бил из неба сквозь полукруглую арку, но не был светом солнца. Казалось, в арку из неба вкатываются один за другим огненные шары, ударяют ему в грудь, в лицо, в глаза. Не обжигают, а останавливаются в нем всенарастающей силой света. Свет был белый, слепящий, но в нем присутствовали разноцветные кольца, окружавшие бесцветную сердцевину. Свет окружил его сияющей плазмой, и он стоял в ней, как в пылающем коконе. Шары, ударявшие в него, имели световую природу, но они были также и словом, и волей, и беззвучным, но приказом. Кто-то огромный, безымянный накачивал его светом, от которого взбухало сердце и расширялись зрачки. Словно его приуготовляли к чему-то.

В этих светоносных шарах звучал приказ: «Стой!» и одновременно приказ; «Иди!» Останавливающий приказ требовал от него всего доступного ему разумения, а побуждавший идти – всей воли и храбрости. Казалось, из неба в крепостной проем была вставлена стеклянная труба, по которой неслось могучее дыхание, выталкивало один за другим шары света, и эти пульсирующие, догонявшие друг друга светила беззвучным гулом внушали: «Смотри!» Он не мог смотреть, ибо был слеп. В его глазницах вращались раскаленные сферы, выдавливая разноцветные слезы. Но он смотрел и видел сквозь слепоту чьи-то огромные шевелящиеся губы, из которых вырывалось дыхание. И это были губы Стеклодува.

«Гератский свет, – думал он отрешенно. – Гератский свет».

Ему вменялось смотреть и свидетельствовать. Смотреть, как разрушается город. Свидетельствовать, как исчезает с земли еще один город. Один из бесчисленных, разоренных, во все века на земле, от Трои до Сталинграда. Он был приставлен к Герату смотреть, как его истребляют, чтобы потом свидетельствовать о его истреблении. К каждому из разрушенных во все века городов был приставлен Свидетель, который свидетельствовал о разорении города. О том, как трубили иерихонские трубы и падали стены. Как разграбленный крестоносцами пылал Царьград. Как горели и рушились соборы Рязани. Как эскадрильи «летающих крепостей» стирали с земли Дрезден. И теперь еще один город предавался заклятию, и он, Суздальцев, был приставлен наблюдать падение города.

«Свет Герата! – проносилось в нем. – Свет Герата».

Свет внезапно погас, будто выключили прожектор. В глазах была слепота, расплывались лиловые пятна. В сердце был запечатан завет Стеклодува: «Иди и смотри!»

Суздальцев, пережив потрясение, длящееся секунду, двинулся выше по лестнице. Мимо него пробежали вниз два офицера, один задел его локтем.

Круглая, с каменным полом площадка, ограниченная зубчатой стеной, была, как чаша, вознесенная в синеву. Эта чаша кипела, бурлила, брызгала. Шло управление боем. Рокотали телефоны и рации. Офицеры, срывая голоса, перекрикивая друг друга, связывались с колоннами, с артиллерией, авиацией. Звучали позывные и коды. Среди офицеров, их красных лиц, дрожащих подбородков и потных лбов выделялся командир дивизии, невысокий, точеный, похожий на шахматную фигурку. Его полевая форма была тщательно проглажена. На шее белоснежно сверкал воротничок. Большие зеленые звезды аккуратно прилегали к погонам. Его красивое лицо выражало спокойствие и отчуждение, словно он отделял себя от какофонии боя, занятый какой-то скрытой, ему одному понятной работой.

Суздальцев приблизил глаза к вырезу между зубцами и выглянул.

Герат, обесцвеченный, пепельный, струился жаром, как тигель. В дрожащем сиянии едва голубели мечети. Коричневые червеобразные минареты, похожие на заводские трубы, проступали сквозь горчичную пыль. Город напоминал пустыню в трещинах, куда стекала вода, оставив безжизненный пепел. Тусклая зелень предместий пропадала в красной марсианской дали, где, лишенные объема, как тени, стояли горы.

Суздальцев смотрел на Герат, таинственный, величавый, пугающий, приговоренный к заклятью. Закупоренная в кварталах жизнь знала о заклятии, зарывалась под землю, выплескивала истерические трески и гулы.

Комдив управлял боем не командами, не обращаясь к офицерам, а какой-то особой бесстрастной волей, рождавшей геометрию боя. Шахматную игру, в которой были неведомы человеческие страхи и боли, ярость атак, смертельный отпор обороны. В этой игре присутствовала четкая математика, сложение и разложение сил, сочетание углов и вершин, размеры кругов и радиусов. И эту бесстрастную геометрию офицеры воплощали в хриплые команды и крики, истошный клекот, поднимавший авиацию, направлявший огонь артиллерии.

Герат, огромный, выпукло-серый, как застывшая лава, накаленно дышал. Состоял из бесчисленных складок и вздутий, пузырей и изломов. Будто отвердел, вмуровав в себя голубые осколки мечетей. Остановившийся окаменелый разлив, хранящий дуновение древнего ветра. След чьей-то огромной подошвы, коснувшейся глины. Высохший отпечаток чьей-то великаньей стопы.