Пепел и алмаз

Так он прожил долгих три года. Но они не прошли для него даром: он научился беречь деньги, время и на всю жизнь сохранил отвращение к продажной любви. Через три года он почувствовал себя в силах начать самостоятельную жизнь, идеал которой сложился в его сознании уже в то время. Когда, после смерти бедного пана Юзефа, у него появились шансы стать продавцом, он покинул лавку и мансарду и на свои сбережения — что-то около двадцати рублей — снял на Повислье дешевый угол у вдовы акцизного чиновника. За несколько месяцев круглосуточной зубрежки он настолько преуспел в науке, что сдал — правда, не блестяще, но вполне прилично — экзамен в пятый класс гимназии. Только после этого сообщил он домой о перемене, происшедшей в его жизни. Отца уже год как не было в живых, а мать прислала ему свое письменное благословение и десять рублей. Это были первые и последние деньги, полученные им из дому. Время от времени приходили с оказией продукты: мед, хлеб домашней выпечки, масло. Но по большей части он голодал.

Антоний был неуклюжим подростком с чересчур длинными руками и непослушными жесткими волосами. Он не умел быть беспечным и приятным, не умел веселиться. Не имел и друзей. Ученье давалось ему с трудом. Но, уж что-нибудь выучив, он запоминал это на всю жизнь. Когда он готовился к экзаменам на аттестат зрелости, умерла мать. Перед ним встал выбор: или не мешкая ехать на похороны, или повторить еще раз тригонометрию, в которой он не был силен. И он выбрал тригонометрию. В родной город он так никогда и не попал. Судьба братьев и сестер его не интересовала. А они переженились, повыходили замуж, нарожали детей — им тоже было не до него. Он пошел своим, особым путем в жизни, и если когда-нибудь вспоминал свое детство и раннюю юность, то лишь затем, чтобы почувствовать расстояние, отделявшее его от тех дальних годов. И чем больше оно становилось, тем сильнее крепла его вера в свои силы и в будущее.

Еще в шестом классе гимназии задумал он стать адвокатом и позже не отказался от своего намерения, хотя при поступлении на юридический факультет и при прохождении курса не обнаружил не только блестящих, но даже средних способностей к адвокатской деятельности. Память у него была неважная, дикция — из рук вон, но он, зная за собой эти недостатки, приложил немало усилий, чтобы их преодолеть. В результате, когда десять — пятнадцать лет спустя многие университетские его товарищи достигли славы и высоких чинов, Косецкий завоевал репутацию всего лишь добросовестного адвоката, а позже — честного, заслуживающего доверия и уважения судьи. Но этой репутацией Косецкий очень дорожил. Он принадлежал к редкой породе людей, которых неудачи и врожденные недостатки учат быть довольными своей судьбой. Другой с его честолюбием в конце концов озлобился бы и стал завистником, ему же эти чувства были чужды.

В студенческие годы ему приходилось туго. Не на много легче жилось и после магистерского экзамена. Шла первая мировая война, но вызванные ею перемены на судьбе Косецкого сколько-нибудь заметно не отразились. Заслужив доверие одного известного варшавского присяжного поверенного, он получил работу в его конторе. За изучением судебных актов и тайн адвокатского ремесла прошло несколько лет, потом, во время наступления на Киев, его призвали в армию. Он проделал всю кампанию, разделив ее превратности со случайными товарищами по оружию. Был легко ранен, произведен в сержанты, даже награжден каким-то орденом и, демобилизовавшись в начале двадцать первого года, вернулся к своим занятиям в конторе. Вскоре этот короткий военный эпизод совсем изгладился из памяти. Его вытеснили другие, более важные вещи.

Ему наконец надоело быть помощником присяжного поверенного, и он открыл скромную, но собственную контору — не менее значительное событие в его жизни, чем в свое время решение уйти из лавки. Примерно тогда же — в тридцать один год — он женился на некоей Алиции Скородинской, показав себя человеком благоразумным и дальновидным. Его невеста, молоденькая девушка, была родом с Украины, где у ее родителей — мелких шляхтичей — было небольшое именьице под Белой Церковью. Отца она лишилась во время войны, а с матерью — жертвой тифозной эпидемии — рассталась навеки на пограничном репатриационном пункте и очутилась в Варшаве совсем одна, без средств к существованию. За некрасивого начинающего адвоката, который к тому же был почти на десять лет старше ее, вышла она не по любви. Но в приданое принесла мужу здоровье, девичью красоту, любознательный, хотя и недалекий ум, уживчивый характер и уменье мириться с обстоятельствами, — последнее свойство охраняет обиженных судьбой неудачников от разочарования в жизни. Она мечтала, правда, о более блестящем будущем, но и на выпавший ей скромный жребий не роптала. И надо сказать, что не только первые годы супружества, но и дальнейшая жизнь целиком ее вознаградили. Женщина домовитая, она всецело отдалась размеренной, однообразной семейной жизни с ее мелкими радостями и горестями, которые отнимали у нее много душевных сил и времени, но зато сделали ее ум и сердце нечувствительными к иным житейским благам и соблазнам. И хотя жилось им нелегко, нужды она не знала. Да и горя настоящего тоже — до поры до времени. Сыновья у них росли здоровые. Косецкий ей не изменял, он оказался верным и любящим супругом. А когда он стал наконец судьей и они благодаря этому заняли определенное положение в обществе, у Алиции появились прислуга, меховое манто, собственная вилла… Чего ей было еще желать?

Но теперь все это было в прошлом.

В последнее время всякий раз, когда ей случалось идти знакомой дорогой из города в поселок, ее охватывали сложные, противоречивые чувства. А как-то раз, остановившись на мосту отдохнуть — это было в солнечный погожий денек ранней весной, когда воздух пьяняще свеж, — Алиция вдруг поняла, что ей никогда больше не суждено возвращаться домой в таком безмятежном настроении, как прежде.

В поселке она прожила всего-навсего год. Но время, предшествующее несчастью, измеряется не месяцами, а емкой мерой последующих страданий и потерь. Поэтому Косецкая в воспоминаниях постоянно возвращалась к тем временам. В ее распоряжении было почти пять лет — срок достаточный, чтобы этот недолгий период перед самой войной представился ей верхом благополучия.

Случилось так, что бегство судьи в Варшаву совпало с принудительным выселением поляков из поселка. Алиция осталась в Островце со старой служанкой Розалией, которая жила у них еще в Варшаве, и младшим сыном Александром, или Аликом, как она его называла на русский лад из любви к родной стороне. Имя это прижилось в семье. Старшего сына, шестнадцатилетнего Анджея, отец взял с собой, побоявшись оставить дома.

Выселение производилось с молниеносной быстротой. Жителям дали меньше трех часов на сборы и разрешили взять с собой только самые необходимые вещи.

И теперь почти каждый раз, возвращаясь домой, Алиция вспоминала тот день, — словно он притаился где-то тут, в знакомых местах, и только ждал случая, чтобы напомнить о себе, — тот далекий осенний день, когда ей пришлось покинуть свою виллу. Смеркалось, моросил мелкий дождь, землю окутала непроницаемая, влажная мгла. По приказу немцев в этот вечер дали электричество. Со всех сторон неслась брань полицейских и солдат. Среди грубых окриков в тусклом свете, сочившемся из окон опустелых домов, виднелись темные силуэты людей, спускающихся к реке. Где-то во мраке жалобно плакал ребенок.

Несколько месяцев Алиция прожила у знакомых. В это время пришло известие об аресте мужа, который попался совершенно случайно. Анджей к матери не вернулся. Он успел уже обжиться в Варшаве: работал там и, кажется, учился. Потом мужа отправили в лагерь Грос-Розен. Боясь себя выдать, он не писал ей, и она получала о нем скупые и редкие известия через Анджея. Муж был жив. Вскоре — впрочем, ей, чья жизнь превратилась в пытку, показалось, что прошла целая вечность, — Косецкой разрешили занять квартиру, освободившуюся после переселения евреев в гетто. Она купила на последние деньги ткацкий станок и стала зарабатывать на жизнь. Это было время, когда благополучие одних строилось на несчастье других. Обогащались путем ограбления, возносились за счет бесправия, и даже сама жизнь, ненадежная и хрупкая, как тростинка, сохранялась благодаря чьей-нибудь смерти.